Дедушка Заступайтов носит окладистую белую бороду, сорбский кафтан и черную шапочку. Он похож на Толстого в старости, а бранится он, как ветхозаветные герои.
— Ах ты треклятый-растреклятый, — ревет он, — ах ты такой-рассяхой! Поди убери вашу свинью, не то я сам ее прикончу!
Наконец-то отец нашел клапан, чтобы выпустить свой гнев по поводу неудачной выпечки; слепая ярость заставляет его забыть, что он как будущий владелец лавки должен производить благоприятное впечатление на будущую клиентуру. Какое там благоприятное, когда он ведет позиционную войну во Фландрии, око за око, зуб за зуб. Кого именно он убьет у мельника, если тот прикончит нашего подсвинка, отец еще не знает, но он готов на все.
Тут на авансцену выходит наша мать, муза будущей лавки, она оттесняет отца в сторону и произносит такие слова:
— Генрих, Генрих, успокойся!
Она преграждает отцу путь к опрометчивым поступкам, а нам — к лицезрению великой битвы. Старый мельник воспринимает нашу мать в светлом фартучке с крахмальными крылышками на плечах как ангела небесного. Он безропотно пропускает мать, и та устремляется к подсвинку с ласковыми словами. Например, «ах ты, мой миленький!». Подсвинку не нужны ее ласковые слова, он хочет выскочить в калитку, но старый мельник зажимает его у себя между ног, откуда мать беспрепятственно его забирает. Еще никогда в жизни она не имела дел со свиньями, однако она мужественно хватает его за заднюю ножку и тащит со двора. Подсвинок визжит так, будто за ним гонится мясник с ножом, но мать все равно не выпускает его, она только закрывает левой рукой свое правое ухо и благополучно возвращается домой, предотвратив кровопролитную войну с Китаем.
Непропеченные хлебы отравляют не только отца, но и Ханку ядом неверия в свои силы: достаточно ли она натопила печь? И чернявая Марта, которая помогала отцу замешивать тесто, пытается отыскать в этой истории собственную вину. Идеальная форма годного на продажу черного хлеба послевоенной поры куда-то задевалась и ждет не дождется, когда ее отыщут. Вторая попытка отца на этом поприще приводит к возникновению формы, которую можно рассматривать как предшественницу идеальной, и уже приходят люди, признающие новую выпечку за полноценный хлеб и даже покупающие ее.
Первый покупатель — это мой дружок Герман Витлинг.
— Разреши, пожалуйста, я на тебя плюну, — обращается к нему моя мать.
В Босдоме не заведено спрашивать разрешения, если кто-то хочет на кого-то плюнуть.
Герман съеживается, но мать плюет не по-настоящему, она плюет на пол за его спиной и готова поплевать также на деньги первого покупателя, но тут Герман говорит: «Запишите за нами, как раньше». В Босдоме царит дух современной торговли: безналичные расчеты!
И с другими покупателями дело обстоит не лучше. Это все сплошь люди, которые в пекарне при мельнице задолжали за две недели, а то и больше. Мать полагается на деньги, занятые у дедушки, она пускает в ход весь свой шарм и антилогику, чтобы укротить рассудительного отца.
— Если мы будем отпускать в долг, мы переманим всех покупателей от Заступайта, — говорит она и заводит долговую книгу.
Сперва для этой цели берется обычная школьная тетрадь — по двадцать строчек на страницу, но спустя небольшое время приходится заменить ее на толстую амбарную книгу с пронумерованными страницами. На каждой странице красивыми буквами выведено имя должника, буквы похожи на те, какими вышито полотенце в кухне: Кто рано встает, тому бог подает.
Через некоторое время страницы книги украшены образцами почерка всех членов семьи: «Четыри булочки и одна табачная жевачка» — запись отца. Для пробы он несколько раз сделал эту запись с элегантными завитушками на отдельном листке бумаги, а завитушки он подсмотрел у бродячих торговцев.
«Адин фунд лярту», — пишет Ханка. Имеется в виду лярд, белый американский свиной жир.
«Дин фут муки» — это старалась моя сестра.
«Один фунт пошина», — пишу я, потому что дедушка говорит не «пшено», а «пошино».
Бабушка пишет: «Пять силедык», за каковой надписью скрываются соленые рыбки из бочки.
Каждый из членов семьи идет по орфографии своим, нехоженым путем. Но как, скажите на милость, писал Старый Фриц, которому прусские души в нашей среде хотят воздавать почести? И какая великая поэзия дошла до нас стараниями Гёте, чья орфография никак не удовлетворила бы присяжных бумагомарак?!
Правописание — предмет, созданный исключительно для поддержания в учителях чувства самоуважения — не только сегодня, но и в дни моего детства, — вело себя подобно блуждающим пескам. Например, слово «зал» пишут как кому заблагорассудится: кто «зал», кто на старый лад «зала» или даже «зало».