«Эк, выламывается!» — изрекает мужебаба Паулина, которая считает себя образцовой босдомской жительницей, хотя сама родом из Гулитчи. Но ведь недаром говорят: «Кто жену из Гулитчи взял, тому собака на дворе не нужна».
Тетя Маги рассказывает матери, что ее дорогой братик, то есть мой отец, в молодые годы на полях своего отчима Юришки все больше отличался по художественной части. «Вы себе дергайте! — говорил он сестрам, причем «дергать» у нас означает «полоть», — вы, стал быть, дергайте, а я вам спою чего ни то». И он в самом деле исполнял песни нашей Американки: «Sleep, my Anny, I don’t know…» и тому подобное.
— Твое ли это дело? Побойся бога, ну какой из тебя хрестьянин, — увещевает его мать, потому что опасается, как бы ей в один прекрасный день не пришлось при ее-то мозолях корчевать пырей на арендованной пашне. — Вот уж не думала не гадала.
Сельскохозяйственный червь, вселившийся в моего отца, на время сворачивается. Отец желает, наконец, выяснить, что ж тогда его дело, если не сельское хозяйство. Но где человек может это узнать? — размышляет он. И уж так ему хочется стать земледельцем, прямо мочи нет.
По части мыслей и поступков, лишенных логики, каждый из моих родителей может иногда дать другому сто очков вперед. Где-то в чем-то каждый из них остался ребенком. Еще счастье, что, когда из матери вдруг попрет детство, у отца начинается период железной логики, той самой логики, которую требуют от себя люди, полагающие, будто они удовлетворяют запросам своего времени. А может, это просто перекрестное взаимодействие: нелогичные поступки отца пробуждают логику, якобы необходимую для того, чтобы просуществовать, в матери, и наоборот.
На дворе поздняя зима, и вдруг из моего отца рвется вопль антилогики:
— Один я все не потяну — и земледелие, да еще пекарню.
— В твоем земледелии покамест делать нечего.
— А вот и есть чего. — Отец встает по ночам, в мыслях он уже пашет и боронит, а утром не хочет вылезать из постели.
— Ты сам вбил себе в голову твое крестьянство, сам и смекай, как справишься, — это говорит мать.
— Подумаешь, и смекну, — говорит отец. — Пусть дед и бабка Кульки перебираются сюда из Шпремберга! (Как чистокровный немец, отец не говорит Гродок, он говорит Шпремберг.)
Туг взрывается антилогика в моей матери, хотя и отцовская еще не до конца исчерпана.
— Вообще-то, — говорит она, — Тауершина комната все едино пустует.
Бабусенька-полторусенька могла бы подсобить ей по домашности, дедушка мог бы кое-что смастерить и кое-что починить, но мать делает перед отцом вид, будто родители нужны ей лишь затем, чтобы не простаивала без толку комната Тауерши.
И отец вместе с матерью отправляются в Гродок — выкупать деда с бабкой.
Перед древним и дряхлым домишкой Насупротив мельницы нумер первый, возле липы, дедушка, который у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец, разбил небольшой огородик размером с кладовку; впрочем, огородик и есть что-то вроде дополнительной кладовки. Старики держат в ней салад и еще держат редиску для летних ужинов (салат через «т» у нас почему-то не растет).
Липа затеняет лавку и переднюю комнату, с мельничной запруды день и ночь доносится шум, примешиваясь ко всем словам и поступкам.
Когда шестьдесят лет спустя я буду стоять на единственной каменной ступеньке, уцелевшей от бабушкиной лавки после второй большой войны, в носу у меня тотчас оживут ароматы овощей и фруктов, запахи квашеной капусты и маринованных огурцов, а в ушах — шум воды у запруды. Из моего воспоминания, как из бесформенной материи, все воздвигнется снова таким, как было когда-то, хотя любой другой человек, проходя мимо, не увидит ничего, кроме наполовину ушедшей в землю каменной ступеньки.
Деду с бабкой мы, как выясняется, не нужны. Они уже приготовились к закату своих дней. Когда в лавке раздается звонок, бабушка трюхает в своих шлепанцах из кухни через темную горницу. Звонок дедушка изготовил собственноручно из колокольчика от саней и стальной полосы, которую он свернул как пружину. Колокольчик сохранился у него с тех времен, когда он был кучером у старого советника и масона Зильбера. Покупатель толкает дверь лавки, дверь бьет по колокольчику, стальная пружина сворачивается и разворачивается, заботясь о том, чтобы толчок, произведенный покупателем, еще какое-то время сохранился и произвел замирающее дребезжание, которое продолжает существовать и тогда, когда мы уже больше его не слышим.