Моя мать вытесняет из Босдома галстуки на резинке и вводит вместо них так называемые самовязы. Но, к сожалению, самовязы тоже не сами завязываются. Шахтерам нелегко заскорузлыми пальцами вывязывать узел из полоски шелка, однако, с другой стороны, время и мода требуют, чтобы на праздниках разных ферейнов они являлись перед босдомской общественностью в полном параде. И снова моя мать знает; как подсобить беде: в продажу поступили такие штучки из целлулоида, они похожи на белых стрекоз без головы. На этой целлулоидной стрекозе можно вдали от шеи и от зеркала в тишине и спокойствии вывязывать свой воскресный галстук, а потом подсунуть его под отложной воротник воскресной сорочки. Белые целлулоидные стрекозы весьма облегчают жизнь, как зубы Отхена Нагоркова, которые можно чистить водой и солью на расстоянии от собственного рта.
Зато прогар получается на закупленных матерью пфенниговых сигаретах. Мать адресовала их молодым рабочим из имения, но те прозвали их лесной лапшой, а сами отдают предпочтение кнастеру, это дешевый листовой табак из города, который они сами нарезают, чтоб годился для трубки.
А пфенниговые сигареты оседают в магазине, но у моего сорбского дедушки не укладывается в голове, как это товар пропадает без толку. Вообще-то сигареты в его представлении — это гвозди для гроба, но теперь он принимается уничтожать лесную лапшу. Он засовывает их глубоко в рот под серебристые седые усы, он увлажняет их своей слюной, и сигареты приобретают коричневую окраску. Дядя Филе украдкой хлопает себя по ляжкам, посмеивается и шепотом говорит нам:
— Он у нас не просто курит, он их жует и глотает.
Коммерческий промах с сигаретами Американка использует для того, чтобы исподтишка за спиной поносить свою невестку. Она рассказывает нам, детям, что знавала некогда одного работящего человека, и была у того человека жена, которая покупала в хозяйство много лишнего, и излишки пропадали без толку. Короче, жена обеими руками выбрасывала на ветер деньги, с трудом добытые мужем. Одна из тех морализирующих историй, которые можно найти во всех хрестоматиях всех времен — и так до скончания века. Если под работящим человеком подразумевался мой отец, то бабкина история неверна, а если под женой, которая обеими руками выбрасывала деньги на ветер, подразумевается моя мать, то история тем более неверна.
Мы пересказываем эту историю нашей матери, и правильно делаем. Мать бледнеет, но плакать не плачет и падать не падает, а только говорит: «Вот уж не думала не гадала». Но бабушке она не говорит по этому поводу ни слова, она проглатывает упрек Американки, она дает ему окуклиться.
Мы, дети, догадываемся, что у Американки нет ни малейшего права шипеть на мать за спиной.
Наша мать не только управляется с лавкой, она еще шьет костюмы для нас, мальчиков, платья для моей сестры и для Ханки, обшивает и бабусеньку-полторусеньку. Мать не может допустить, чтобы носильные вещи для семейства шились кем-нибудь другим, а то и вовсе покупались в готовом виде, и все эти рюшки-бантики она фабрикует по вечерам, после закрытия лавки. Причем точного времени закрытия у нас не существует: покупатели, которые забыли наведаться днем, входят через дверь дома, даже и в девятом часу, мать никого не прогонит, не обслужив.
И лишь поздно ночью мать, как вам уже известно, может позволить себе подкормить свою душу, эту ненасытную синюю птицу. У других людей есть бог, но моя мать не ходит в церковь, я никогда не слышу, чтоб она молилась или распевала хоралы. Бог у нее встречается только в устойчивых оборотах речи, например: «Господи Сусе! Кузнечиха-то спьяну в пруд сверзилась!»
Не знаю, что я заведу себе в будущем: душу или бога. Бог не такой ненасытный, как душа. Бабусенька-полторусенька ублажает его, только когда у нее есть время и охота. В таких случаях она водружает большие очки на свой маленький носик, заглядывает в молитвенник, поет сперва по-сорбски, а потом по-немецки, чтобы и мы, дети, могли подтягивать: «Ликуй от радости, дщерь Сиона…»