тоскующему по прошлому сборищу торгашей и удачливых бездельников, что закрывают
глаза на историю и науку, ожесточаются против нормальных человеческих симпатий,
цепляются
за
нищенские
провинциальные
идеалы,
превознося
откровенное
стяжательство и приветствуя искусственные затруднения для не-материальных истин,
что обитают, ограниченные и сентиментальные, в искаженном, вымышленном мирке
устаревших фраз, принципов и отношений, порожденных отжившим свое земледельчески-
ремесленным миром, и упиваются (сознательно или неосознанно) лживыми допущениями
(такими, как идея, что реальная свобода есть до последней детали синоним
неограниченной экономической вольницы или что рациональное планирование
распределения ресурсов противоречит некому смутному и мистическому "американскому
наследию"...) - вопреки фактам и без малейшей связи с человеческим опытом?
Интеллектуально республиканская идея заслуживает терпимости и уважения,
отдаваемых покойникам.
Как мало изменилось.
От выборов - с очередной разгромной победой Рузвельта над злополучным Алфом
Лэндоном и кандидатом третьей стороны, Уильямом Лемке, марионеткой Кофлина и
Фрэнсиса Э. Таунсенда, поборником пенсий по старости - Лавкрафт, конечно, был в
восторге. Его последние несколько месяцев были, наверное, скрашены мыслью, что
Рузвельт теперь сможет продолжить свои реформы и превратить США в умеренно
социалистическое государство; эта мысль, должно быть, утешала его на смертном одре.
К самому концу своей жизни Лавкрафт наконец-то увидел, что социально-
экономическая справедливость необходима сама по себе, а не из страха перед
ожесточенным восстанием обездоленных. Капитализм был заклятым врагом и должен
был уйти. Вся экономическая структура должна была поменяться. Лавкрафт, оставив,
наконец, свои тревоги насчет революции "недочеловеков", начал расценить проблему
полной занятости как проблему, связанную с человеческим достоинством:
Я согласен, что большая часть движущих сил любого предполагаемого изменения
экономического строя неизбежно исходит от людей, которым существующий строй
наименее выгоден; но я не вижу, отчего этот факт отменяет необходимость вести бой
за то, чтобы гарантировать всем и каждому место в общественной ткани. Гражданин
вправе требовать, чтобы общество назначило ему место в своем сложном механизме,
чтобы у него были равные шансы на образование на старте и гарантия заслуженной
награды за те услуги, какие он сможет позднее оказать (или приличная пенсия, если его
услуги не понадобятся).
Пока шли 1930-е гг., Лавкрафта все сильнее заботили не только проблемы экономики и
политики, но и место искусства в современном обществе. Я уже показал, как забота о
цивилизации стояла за всеми изменениями его политической платформы; и с возрастом
он пришел к убеждению, что искусство не может бездумно цепляться за прошлое, но
должно - как он сам, на интеллектуальном уровне - как-то примириться с веком машин,
если оно хочет выжить и остаться живой общественной силой. Это была насущная
проблема, ибо еще в 1927 г. Лавкрафт пришел к выводу:
Будущая цивилизация механических изобретений, скученных городов и научной
стандартизации жизни и мышления - чудовищная и искусственная вещь, которая никогда
не сможет найти воплощения ни в искусстве, ни в религии. Даже сейчас мы видим
искусство и религию полностью оторванными от жизни и черпающими жизненный
материал из размышлений и воспоминаний о прошлом.
Если век машин по сути своей непригоден для художественного выражения, то что же
делать? Ответ Лавкрафта был довольно курьезен, но целиком созвучен его
консервативному мировоззрению. Нет нужды снова напоминать об его антипатии к тому,
что он считал нелепыми художествами - будь то имажизм, "поток сознания" и вычурная