сыскать любого публичного американского высказывания - любого откровенного
выражения типичных мыслей & мнения настоящих американцев - по довольно широкому
& потенциально важному диапазону тем... Бог свидетель, я не желаю вреда ни одной расе
под солнцем, но я действительно думаю, что что-то следует сделать, чтобы вывести
американское самовыражение из-под контроля любого элемента, который стремится
пресечь его, исказить его или перекроить его в любом направлении кроме естественного
курса.
Но каков же этот "естественный курс" американского самовыражения? И почему
Лавкрафт полагает аксиомой, что он и люди вроде него - "настоящие американцы" (а это
означает, что другие, не разделяющие его взглядов, на самом деле, "не американцы")?
Лавкрафта снова преследует призрак перемен: Фолкнер и Шервуд Андерсон пишут не так,
как пишут или писали более консервативные авторы, так что они либо "неестественны",
либо нетипичны.
То, о чем Лавкрафт мечтал, было просто привычностью - привычностью обстановки в
расово и культурно однородном Провиденсе, где прошла его юность. В заявлении
Лавкрафта, что искусство должно удовлетворять нашу "ностальгию.. по вещам, что мы
некогда знали" ("Наследие или модернизм"), читается тоска по родному дому, которую он
ощущал, когда - "неассимилируемый чужак" в Нью-Йорке или даже в осовремененном
Провиденсе - наблюдал всю нарастающую урбанизацию и расовую неоднородность
своего родного района (и всей страны). Расизм был для него оплотом против признания
того, что его идеал чисто англосаксонской Америки больше нежизнеспособен и вряд ли
сможет вернуться.
В общем и целом, усиливающаяся расовая и культурная неоднородность общества была
для Лавкрафта главным символом перемены - перемены, которая происходила слишком
быстро, чтобы он мог ее принять. Частота, с которой он в последние годы жизни твердил -
"перемена по сути нежелательна"; "Перемена - враг всего, что действительно стоит
лелеять и хранить", - красноречиво говорит о безумной жажде социальной стабильности
и о вполне искренней вере (и нельзя сказать, чтобы заслуживающей презрения), что
такая стабильность - необходимая предпосылка существования жизненной и мощной
культуры.
Последние годы жизни Лавкрафта были и омрачены большими трудностями
(болезненные неудачи с публикациями его лучших работ и последовавшая депрессия и
разочарование в их достоинствах; усиливающаяся нищета; и, в конце концов, начало
смертельной болезни), и освещены радостными моментами (поездки по восточному
побережью; интеллектуальный стимул в виде переписки со множеством выдающихся
коллег; льстящее самолюбию положение в крошечных мирках любительской
журналистики и фэнтези). Вплоть до самого конца Лавкрафт продолжал биться - главным
образом в письмах - над фундаментальными проблемами политики, экономики, общества
и культуры, демонстрируя широту эрудиции, остроту логики и глубокую человечность,
порожденную мощной наблюдательностью и опытом, которую трудно представить у
"эксцентричного
затворника",
столь
робко
вышедшего
из
добровольного
отшельничества в 1914 г. Жаль, что его преимущественно приватные выступления никак
не повлияли на интеллектуальный уровень эпохи; однако его неисчерпаемая
интеллектуальная энергия (даже на финальных стадиях рака) столь ярко
свидетельствует о его мужестве и преданности жизни разумом, что иного нельзя и
желать. Сам Лавкрафт, во всяком случае, определенно, не считал, что его усилия тратятся
впустую.
Г.Ф. Лавкрафт. История жизни
С.Т. Джоши
по изданию Necronomicon Press, 1996
ГЛАВА XXIV
В конце жизни
(1935-1937)
Повесть "За гранью времен" так и оставалась рукописью; Лавкрафт было настолько
неуверен в ее качестве, что не знал - перепечатать ее или разорвать на части. Наконец, в
конце февраля 1935 г. он, в своего рода жесте отчаяния, послал тетрадку с рукописным
оригиналом Огюсту Дерлету - как будто больше не желал ее видеть. Дерлет на долгие
месяцы положил ее под сукно - очевидно, даже не сделав попытки прочесть.
Тем временем, в "середине февраля" пришло пятое предложение от издателя, готового