Таллис смотрела, как он уходит, ее маленькое тело тряслось, его слова глубоко взволновали ее. Она любила мистера Кости. Он дразнил ее, ужасно выглядел, и от него всегда пахло потом. Но с ним она чувствовала себя уютно и не могла представить жизнь без него. Он рассказывал глупые истории и показывал уголки природы. Иногда он сердился на нее, иногда не хотел понимать. Но никогда не противостоял ей.
Она любила его и, конечно, с радостью бы помогла... но как? Что он имел в виду? Помочь ему. Возможно, помочь ему сделать кукол... нет, невероятно. И почему его так взволновали эти куклы (и как он узнал, что она их сделала?). Они имели смысл только для Таллис Китон, для нее одной. Они были развлечением, они были магией, но их магия не имела никакого отношения к садовнику, родителям, кому угодно; только к ней.
Спустя несколько минут она вернулась в лагерь между сараями. Запахи древесного дыма и зимы уже исчезли. Возможно, она ошиблась. И тем не менее мысль о невидимом огне, горевшем непонятно где, заинтриговала ее.
Она нашла кусок растопки и принесла его в свою комнату. Притупив узкие концы, она скруглила голову и сделала глубокую выемку для шеи. Потом вырезала закрытые глаза и улыбающийся рот, добавила руки, скрещенные ноги и похожие на пламя волосы. Вернувшись в узкий проход между сараями, она бросила огненную куклу в дальний конец, рядом с грязным стеклом от теплицы.
Она какое-то время ждала, но кукла не призвала огонь: запах снега и дыма улетучился, побежденный летней жарой.
Кто-то — невидимый кто-то. Весь разговор с Кости внезапно стал очень важным. Он обратился к ней как к «внучке своего деда». И сказал почти то же самое, что она читала в письме дедушки: «я требую, чтобы ты слушала, когда их шепчут...»
Она медленно вернулась в комнату. Села на кровать — маски вокруг — и положила книгу на колени. Потом посмотрела на книгу через глаза каждой маски. Уютнее всего было смотреть глазами Пустотницы, своей первой маски, самой грубой. «Сколько же масок я еще сделаю?» — спросила она себя. Возможно, конца не будет. Каждый раз, когда она поднималась к загородке на Барроу-Хилл, к ней приходила мысль о новой маске. Возможно, ее заставят делать их всю жизнь.
Она открыла книгу сказок. Медленно переворачивая страницы, она глядела на рыцарей и героев, теснины и леса, и дикие охоты. Она задержалась на изображении Гавейна, одетого в подобие римской туники, на голове — блестящий бронзовый шлем, странно похожий на череп. Потом перелистнула страницу и опять остановилась на рисунке «Всадники мчатся к морю», рядом с которым стоял большой восклицательный знак. Четыре рыцаря мчались во весь опор, низко пригнувшись к холке своих скакунов; их плащи развевались, как если бы они убегали от ужасного шторма.
Наконец она дошла до дедушкиного письма. Семь лет назад его «дали» ей, спустя четыре года после смерти старика.
Моя дорогая Таллис!
Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером.
Она заставила себя перечитать самые разборчивые части письма, хотя хорошо знала их. И задержалась на «Снег хранит старые воспоминания».
И еще она долго глядела на «Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе».
Нахмурившись, она стала разбирать весь текст, на который не обращала внимания все эти годы.
V
Моя дорогая Таллис!
Я уже старый человек, и вот пишу тебе холодным декабрьским вечером. Хотел бы я знать, полюбишь ли ты снег так же сильно, как я? Мне очень жаль, что он может лишить тебя свободы. Снег хранит старые воспоминания. Но ты найдешь правильную дорогу; я знаю, куда ты пойдешь отсюда. Сегодня вечером ты вела себя очень шумно, но я никогда не устаю слушать тебя. Иногда мне кажется, что ты пытаешься рассказать мне твои детские истории, взамен на все те рассказы, которые я прошептал тебе.
Твоя мать говорит, что ты не можешь понять ни слова. Я держусь другого мнения. Белая Маска, Ясень, Лес Кости, Оборванное Дерево. Ты знаешь о них? Уверен, что знаешь. И еще я уверен, что, читая эти имена, ты мысленно видишь их. Однажды ты все поймешь.
Завтра рождество. Твои вторые святки, и последние мои. Я видел семьдесят рождественских ночей. И помню каждую из них. Я помню гуся, нафаршированного фруктами; и куропаток, жирных как свиньи; и зайцев размером с оленя; и пудинги, под которыми трескались дубовые столы. Как я хотел бы, чтобы ты была с нами в те замечательные дни, перед войной. А сейчас мы получаем паек. Цыпленок и пять сосисок — вот и все наше святочное угощение, хотя Кости, работающий на нас, намекал на яйца. И все-таки, несмотря на нашу бедность, я хочу, чтобы ты была здесь, веселая и живая. Хотел бы я поговорить с тобой в те дни, которые еще наступят. Такому старому человеку, как я, очень больно представлять себе, какой ты будешь через десять лет: шумной озорной фантазеркой. Я думаю, что ты станешь похожей на мать. Я почти вижу тебя. Но задолго до того, как ты вырастешь и прочитаешь мое письмо, я буду в стране теней.