10 января в станице Каменской состоялся съезд фронтового казачества. Делегаты съезда объявили низложенными атамана и войсковое правительство и, в свою очередь, избрали Донской казачий военно-революционный комитет во главе с унтер-офицером Ф.Г. Подтелковым и прапорщиком М.В. Кривошлыковым. О подчинении Донскому ВРК объявил 21 казачий полк. Под началом же Чернецова было всего 400 сабель. Тем не менее Чернецов предъявил руководителям ВРК ультиматум, требуя подчиниться войсковому правительству. Получив отказ, он 17 января штурмом взял Каменскую. За эту фантастическую победу атаман Каледин произвел Чернецова, минуя чин, сразу в полковники.
Но даже храбрость Чернецова не могла компенсировать нехватку людей на фронте. Это заставило Каледина вновь обратиться за помощью к командованию Добровольческой армии. В распоряжение Чернецова были отправлены офицерская рота и артиллерийское орудие (то самое, «похоронное», которое незадолго до того добровольцы хитростью взяли у казаков). Для маленькой Добровольческой армии и это было слишком тяжелой жертвой. Корнилов был крайне раздражен. В беседе с ростовскими журналистами он говорил: «Я рвался из Быхова на Дон, я верил в казаков, думал вмести с ними создать плотину, которая остановила бы всероссийский поток в бездну. И нашел тех же русских солдат…»{514}
Между добровольческим командованием и донскими властями нарастали взаимные претензии. Атаман полагал помощь со стороны добровольцев недостаточной, к тому же для него унизительными были сами эти просьбы. Корнилов же считал, что от него требуют невозможного. Он резонно говорил, что оборона Донской области — это дело прежде всего самих казаков.
15 января Каледин попросил экстренно созвать заседание Гражданского совета. Члены совета собрались в восемь часов вечера в особняке Парамонова. Участник этой встречи полковник Я.М. Лисовой вспоминал: «Тихим, по обыкновению, голосом, смотря куда-то в сторону, генерал Каледин начал свой доклад». Говорил он недолго и закончил такими словами: «Таким образом, нас постепенно но верно окружают со всех сторон, и выхода нет никакого, надеяться не на кого, абсолютно не на кого, кроме как на самих себя». После атамана выступали председатель правительства М.П. Богаевский и член Войскового круга П.М. Агеев. Сообщенные ими сведения еще более усугубили и без того мрачную картину.
«Генерал Алексеев, склонившись над столом, по обыкновению что-то отмечал в своей записной книжечке; П.Б. Струве и князь Г.Е. Трубецкой тихо перешептывались; атаман застыл в своей унылой позе; Агеев без конца ходил из угла в угол; Н.Е. Парамонов, мрачно насупившись и втянув голову в плечи, казалось, ничего не видел и не слышал, остальные члены совета тоже молчали… За стеной раздавался вой ветра и мокрый обледенелый снег, как песок, хлестал в стекла окон; изредка глухо доносились одиночные ружейные выстрелы и надоедливо, монотонно такала в соседней комнате пишущая машинка»{515}.
Встал Милюков и в своей речи обвинил в создавшейся ситуации донские власти. Каледин с досадой ответил: «Мы не за критикой сюда пришли». Напряженную ситуацию попытался разрядить Алексеев. Он сказал, что нужно бороться до конца, а если станет ясно, что сил нет, — «ну что ж, и это не так уж плохо; мы тогда уйдем к Саратову или куда-нибудь за Волгу и там соберемся с силами для новой борьбы — Добровольческая армия готова к этому».
Эти слова очень взволновали атамана. «Для меня большая новость, — сказал он, — что Добровольческая армия собирается куда-то уходить из Донской области и что она даже уже готова к этому». Алексеев попытался что-то объяснить, но атаман, поклонившись всем, вышел, забыв даже в зале свою папаху{516}.
Донской атаман, 55-летний генерал от кавалерии А.М. Каледин был талантливым военным. Об этом говорит его участие в знаменитом наступлении 1916 года, когда возглавляемая им 8-я армия сыграла решающую роль в прорыве австрийского фронта. Но сейчас атаману приходилось действовать в непривычной для него политической сфере. К тому же сам Каледин был личностью сложной. На знавших его он производил впечатление человека, всегда погруженного в какие-то угрюмые думы. Никто никогда не видел его не то что смеющимся, но даже улыбающимся. «Сумрачный атаман» — эта характеристика в разных вариациях встречается у всех мемуаристов.