Настроение собравшихся было подавленным. Все были усталые и измотанные. Генерал Марков просто заснул, сидя в углу на соломе. В докладах начальника штаба армии и командиров бригад прозвучали пугающие факты. В боях за Екатеринодар армия потеряла почти половину своего состава. В Партизанском полку осталось триста штыков. Еще больше пострадал Корниловский полк. Здесь в строю оставалось меньше ста человек, были убиты командир полка Неженцев и его заместитель полковник Индейкин. В несколько лучшем положении находился Офицерский полк, поскольку он участвовал в боях лишь в течение последних суток.
Резервов больше не оставалось. Мобилизованные в окрестных станицах казаки уходили прямо с позиций. Тревожным признаком было то, что мемуаристы деликатно называют «утечкой добровольцев», то есть дезертирство из офицерских частей{625}. Боеприпасы полностью закончились.
Деникин вспоминал: «Корнилов за ночь как-то осунулся, на лбу легла глубокая складка, придававшая лицу суровое страдальческое выражение. Глухим голосом, но резко и отчетливо он сказал: “Положение действительно тяжелое, и я не вижу другого выхода как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всему фронту. Как ваше мнение, господа?”»{626} Все присутствовавшие, за исключением Алексеева, высказались против продолжения штурма. Алексеев же предложил дать войскам день на передышку.
Деникин позднее писал: «На мой взгляд, такое половинчатое решение, в сущности лишь прикрытое колебание, не сулило существенных выгод: сомнительный отдых в боевых цепях, трата последних патронов и возможность контратаки противника. Отдаляя решительный час, оно сглаживало лишь психологическую остроту данного момента»{627}. Корнилов должен был все это понимать. К тому же исходило это предложение от Алексеева, и можно представить, что в другое время Корнилов не упустил бы возможности выговорить все, что он думает. Тем удивительнее, что сейчас он сразу согласился.
— Итак, будем штурмовать Екатеринодар на рассвете 1 апреля.
Расходились участники совещания мрачными. Марков, вернувшись в свой штаб, сказал: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Будем штурмовать Екатеринодар. Екатеринодара не возьмем, а если возьмем, то погибнем»{628}. Удивительнее всего, что это тот самый Марков, который еще утром с азартом предлагал генералу Казановичу повторить попытку прорваться в город. Напомним, что еще двумя днями ранее все, от обитателей обозного «табора» в Елизаветинской до чинов штаба армии, были убеждены в том, что взятие Екатеринодара вопрос решенный. За эти два дня безудержный оптимизм перерос в такое же безудержное отчаяние.
Объяснение этому нужно искать в том уникальном эмоциональном единстве, которое дотоле позволяло Добровольческой армии побеждать многократно превосходящего противника. Человек, долгое время находящийся на пределе возможностей, неизбежно обречен на депрессию. Коллективное «я» добровольцев было подчинено тем же законам. Добровольцы не знали страха до тех пор, пока сохраняли веру. Веру в правоту своего дела и прежде всего веру в Корнилова. Если бы веру в успех потерял сам Корнилов, то армию уже ничто бы не спасло.
С Корниловым же явно что-то происходило. Об этом свидетельствовал уже сам факт созыва военного совета. Когда тремя днями ранее командующий подписывал приказ о штурме Екатеринодара, ему не понадобилось созывать для этого высший генералитет. Корнилов приказал и все не раздумывая подчинились. Теперь же в разговоре с генералом Казановичем он почти оправдывался: «Конечно, мы все можем при этом погибнуть, но, по-моему, лучше погибнуть с честью. Отступление теперь тоже равносильно гибели: без снарядов и патронов это будет медленная агония»{629}.
В этот день Корнилов вообще много говорил о смерти. После того как члены военного совета разошлись, выслушав решение о новом штурме, Деникин спросил Корнилова:
— Лавр Георгиевич! Почему вы так непреклонны в этом вопросе?
— Нет другого выхода, Антон Иванович. Если не возьмем Екатеринодар, то мне останется пустить себе пулю в лоб.