В его словах было много обыденной справедливости. Я и сама легко представляла себе, каково входить в новый мир, где каждый считает тебя чужаком. С владыкой, с которым муж был связан детскими, теперь уже шаткими иллюзорными воспоминаниями, он не мог говорить на равных. Воспоминаний хватило лишь на то, чтобы пригласить на работу и доверять. Уже сожалея о своем неуместном и жестоком свидетельстве, я думала о том, что на первых порах муж и должен был цепляться за общие воспоминания, искать в них опору. Видимо, это время кончилось, потому что, восхищенно говоря о новом друге, муж поворачивал дело так, словно владыка, отказавшийся от университетской и семейной жизни, так и остался мальчиком, с которым нельзя говорить о взрослом.
Прошло довольно много времени, прежде чем я познакомилась с отцом Глебом. Я помню тот вечер. Я задержалась в библиотеке и пришла домой поздно. Открывая дверь, я услышала громкий смех, напомнивший мне смех университетских друзей. Этого смеха я уже давно не слышала. Последнее Митино посещение было особым: тогда никто из нас не смеялся. Теперь друзья приходили всё реже. Звонили, собираясь зайти, но муж настойчиво ссылался то на срочную работу, то на усталость. Скучая по их веселой и образованной компании - чего только я не узнала, смиренно прислушиваясь к их застольным беседам, - я не раз предлагала мужу всех собрать, но он уклончиво отводил разговор. Теперь, вертя ключом в скважине, я радостно торопилась, предвкушая долгий и веселый вечер. Я была уверена, что это - не Митя.
Муж вышел мне навстречу. Он улыбнулся радостно и свободно. Его улыбка была светлой, словно озабоченная отчужденность, к которой я за последний год привыкла, сошла с его души. Свободное веселье передалось мне. Нетерпеливо я заглянула за его плечо, угадывая - кто. Сидевшего за нашим столом я никогда прежде не видела. Теперь он торопливо поднимался - знакомиться. Быстро и стеснительно одергивая пиджак, он смотрел на меня какими-то изумленными глазами, словно увидел то, чего никак не ожидал увидеть. Это изумление было таким доверчивым, что я, шагнув навстречу и протянув руку, не удержалась: "Что это вы так смотрите, или не ожидали?" Наверное, меня сбил с толку их общий смех: на такие шуточки университетские легко находили ответы. Этот же растерялся. Изумленные глаза заморгали, руки кинулись вверх по отворотам пиджака. Какое-то смятение показалось в его лице, словно мой глупый вопрос поймал его за недозволенным. "Да, я не ожидал, совсем не ожидал, что вы такая... другая..." - он и забормотал растерянно.
"Не хватало еще идиота", - я подумала зло и несправедливо, в сердцах вычеркивая гостя из блистательной когорты университетских. В следующий миг я, мгновенно устыдившись, надела личину хозяйки и, недоумевая, над чем они могли так смеяться, предложила продолжить чаепитие. За столом отец Глеб постепенно приходил в себя. Коротко взглядывая на меня время от времени, он мгновенно отводил глаза, однако умудрялся весьма находчиво поддерживать разговор, в котором, по своей привычке (в присутствии университетских друзей мужа я все больше молчала и слушала), я не принимала участия. Разговор шел о владыке. Однако тон разговора разительно отличался от того, в каком муж разговаривал о Николае со мной. С отцом Глебом он говорил весело и свободно. Они обсуждали какую-то семинарскую историю, в которой владыка ректор каким-то образом принял участие, - что-то о непослушании и дисциплине. По их веселым репликам я поняла, что кого-то из семинаристов, явившихся после двенадцати, вахтер не пускал в общежитие. Скандал выплыл наружу, и ректор вынужден был вмешаться. Вопрос о дисциплине обсуждался широко. Сдерживая смех, муж весьма артистично рассказывал, как древний и уважаемый профессор гомилетики, оказавшись с ним в трапезной за одним столом, горестно посетовал: "В какой ресторан ни приди, всё наши воспитанники сидят, с блудницами, и курют!" Потешно копируя интонацию, муж восхищался высоким профессорским слогом. "И ведь врет, собака, какие такие рестораны, будто он сам ходит - весь скрюченный, с его-то радикулитом, но врет-то сущую правду". - "Да уж - чуть отбой, наши - шасть в гостиницу и сидят... Там их уже знают. Ну, а насчет блудниц, это он, конечно..." Теперь, ни к селу ни к городу вспомнив Лильку, я засмеялась. Образ скромного семинариста, проводящего время с гостиничными блудницами, ужасно позабавил меня. Забавным выглядел и профессор, врущий правду. "А разве там у вас запирают?" - "Разве запрешь от недозволенного!" - отец Глеб откликнулся легко.
Сидя напротив, я смотрела веселыми глазами, забыв про то, что еще какой-нибудь час назад сочла его идиотом. Веселье переполняло меня. Забытое чувство свободы поднималось в моем сердце. Наверное, я очень соскучилась по гостям, а потому пользовалась случаем - посмеяться. Время летело быстро. Когда я взглянула на часы, уже перевалило за полночь. Поймав мой взгляд, отец Глеб вскинулся: "Ух, ты, засиделся, хорошо с вами, но надо идти! А то и меня домой не пустят..." По привычке я начала отговаривать - возьмете машину, а хотите, можете остаться у нас - место есть. В таких случаях университетские друзья сидели еще с полчаса и уходили. Отец Глеб сказал, что останется. Это был первый раз, когда он остался.
Удивившись такой готовности, я предложила кофе. "Знаете что, ребята, - муж поднялся, - мне завтра к восьми, и голова не своя - болит и болит. Вы сидите а я пойду ложиться", - он посмотрел на отца Глеба пристально. Что-то похожее на смятение шевельнулось в его глазах, словно теперь уже не отца Глеба, а его самого я могла поймать на недозволенном.
Муж ушел. Мы остались одни. Я отвернулась к плите - варить кофе. Обычно, когда кто-то из университетских сидел у нас в гостях, я, и отвернувшись, прислушивалась к разговору, не затихавшему ни на минуту. Так и привыкла слушать вполоборота. На этот раз прислушиваться было не к чему - за моей спиной стояла тишина. Дождавшись, пока курчавая шапка кофе поднимется над кофейником, я подхватила ловко и обернулась. Он сидел, вперив глаза в стол. Руки лежали на краю - недвижно. Подождав минуту-другую, я вежливо прервала молчание. Я не знала, о чем начать, - я уже жалела об опрометчивом приглашении. Зацепившись за конец веселого разговора - о семинаристах, профессоре и блудницах, я заговорила о Лильке, о ее дурацкой истории с негром. Наверное, мне хотелось сказать, что такие истории случаются в каждом общежитии: ректор есть ректор - обязан вникать. Отец Глеб слушал внимательно.
Входя во вкус, я подробно рассказывала о собрании, о предваряющем выступлении секретаря, о явлении Лаврикова. В тон их свободному разговору я старалась говорить весело. Все еще весело я рассказала о Лилькиной юбке, о том, как она подурнела, став похожей на деревенскую мамашу, о виноватой улыбке, сквозь которую сочился Лилькин покаянный голос. Я не знаю, как это получилось, но под его внимательным взглядом я, незаметно для себя войдя в роль, заговорила Лилькиными словами, словно теперь уже не Лилька, а я стояла перед ними, кивая в такт покаянным словам. Он кивал мне в ответ, как будто был моим зеркалом, и я, непоправимо теряя веселую свободу, уходя все дальше и дальше, вставала одна перед неодолимой силой, словно ужас, толчками бившийся в моем горле, ужас, который я предвидела, теперь настиг меня. Я захлебнулась и остановилась. Сидящий напротив меня смотрел ясными глазами: "И что же, заслужила она прощение?" Приходя в себя под его ясным взглядом, я принялась рассказывать о том, как говорила перед ними - сияющими словами из бахромчатых книг. Он слушал собранно и внимательно, как будто слова, исходившие из моих уст, были знакомыми и близкими - известными. "Я вижу, вы умеете и любите... читать?" - перед последним он помедлил, словно примериваясь. "Да, очень", - я ответила быстро и твердо. Его взгляд сверкнул. Я говорила, приводя все новые свидетельства, но не успела ни слова о голосовании, когда он, коротко усмехнувшись, остановил меня: "Значит, именно начитавшись, вы сумели спасти ее?" Он выделил голосом то, что про себя я выделяла сама. Я замолчала, обдумывая. Что-то в его голосе насторожило меня. Вопрос, заданный мне, казался легким и очевидным: выслушав все перипетии, поинтересоваться результатом. Однако его голос выделил не сам результат - Лилькино счастливое спасение. Выходило так, будто он, слушавший внимательно, был заранее уверен в исходе. То, что его интересовало, лежало в стороне от очевидности. Как будто он, слушавший мою жалкую покаянную речь, понял, что здесь, пред его глазами, я говорила о себе, за себя, о своем страхе, лежавшем в глубине, - о своих собственных, никуда не исчезнувших грехах. Теперь, словно грехи были дрожжами, на которых поднимаются силы, он спрашивал о том, есть ли силы у меня - пойти дальше, чтобы спасать себя и их всех- отринутых и бессловесных.