Ковалевский предложил вариант попроще: не откладывая дела, издать легально труд Лаврова в России под вымышленным именем. Так появилась книга С. С. Арпол ьди «Задачи понимания истории. Проект введения в изучение эволюции человеческой мысли». Издание М. Ковалевского. Москва, 1898 год. Сотрудничество Петра Лавровича в «Русских ведомостях» прекратилось, а новая монография обеспечила гонорар, который, вероятно, и дал возможность существовать последние годы жизни.
«Задачи понимания истории» — резюме, выжимка Лавровского понимания развития общества от его истоков до современности. Стержнем этого развития выступает, как и в других работах Лаврова по истории мысли, критическая, творческая мысль человечества.
Хотя книга издавалась легально, Лаврову удалось в завуалированной форме высказать свои взгляды на развитие социальной борьбы. Давая в последней главе характеристику течений и партий в буржуазном мире, Лавров указал на наличие классовых противоречий в современной ему действительности, на появление «сознательной организации рабочих», стремящейся к «солидарности всех трудящихся, как новой общественной святыни, долженствующей заменить все прежние». Больше того, «класс пасынков цивилизации» должен достигнуть политической власти и организовать эту власть сообразно требованиям «победившей партии».
В середине 90-х годов Лавров стал заметно дряхлеть: ослабла память, совсем плохим стало зрение, появилась быстрая утомляемость… Приехавшая из России Мария Петровна Негрескул окружила отца вниманием и заботой. Она вела хозяйство, читала для Лаврова, повсюду сопровождала его. Потом на некоторое время оставляла отца и возвращалась в Россию: тревожилась за детей (их было четверо), находившихся в Екатеринославе. Наладив там дела, опять — в Париж.
Тяжелым ударом для Лаврова явилась смерть Энгельса. 7 августа 1895 года он пишет в Лондон Элеоноре Маркс-Эвелинг: «Дорогой друг! Я только что получил почту, развернул «La Petite République» и прочел роковые слова: «Смерть Фридриха Энгельса». Какое несчастье! Какое несчастье! Казалось невозможным, чтобы болезнь могла сломить эту могучую натуру, несмотря на возраст и бои, которые он продолжал вести за свое знамя. Скорбное известие так огорчило меня, что я не в состоянии много писать».
Лавров обычно мало болел, всегда вел умеренный образ жизни, подчиняя его систематической работе. Но старость подкрадывалась. Весной 1895 года, проснувшись однажды утром, Петр Лаврович обнаружил, что почти ослеп. Прошло два, три дня, зрение несколько прояснилось. Затем за лечение взялся польский эмигрант, известный окулист Голензовский, и через две недели Лавров смог днем работать, но утомлять глаза вечером и ночью ему запретили.
А тут еще астма стала одолевать, мучительные припадки удушья. Петру Лавровичу стало трудно ходить в ресторан, и он начал ездить в омнибусе (непременно наверху), потом пришлось сменить отдаленный ресторан на более близкий… Последние полгода обеды ему приносили на дом.
В конце жизни Петра Лавровича лечил его друг, доктор Ефрон, к которому больной относился с большим доверием. При первых симптомах болезни его тотчас же приглашали. Петр Лаврович с нетерпением ждал визита, задавал множество вопросов: можно ли выходить из дому? Что можно есть? Можно ли пить кофе? А главное — можно ли работать? Больной освобождал около себя место на диване и подробно рассказывал Ефрону о своих недугах. После внимательного выслушивания следовала спокойная рекомендация: «Это пустяки, Петр Лаврович. Легкая простуда, надо поберечься денька два… Я пропишу вам порошки». Лавров успокаивался, и через 5— 10 минут доктор и пациент говорили уже о политике, о последних изданиях. Обычно Петр Лаврович беспрекословно выполнял предписания доктора. Единственно, против чего он иногда возражал, — это запрещение работать. Тогда он хмурился и с неудовольствием говорил: «И совсем это напрасно! Мог бы я прекрасно работать. Я ведь знаю свои силы». Очень хотелось ему завершить «Историю мысли».
30 января 1900 года Петр Лаврович был относительно здоров и по обыкновению работал. Ему читали статьи из «Revue Bleue» о французском политическом деятеле и ученом Дешанэле. Во время ужина он был оживлен: шел разговор по вопросам этнографии. Когда часов в 8–9 дочь начала читать «Temps». Петр Лаврович сказал, что ему «тяжело». Ночью с ним сделался припадок удушья. Утром пришел доктор, несколько успокоил больного, но предписал полный покой. Вскоре удушья возобновились. Как только прекращался припадок, Петр Лавровая говорил только о работе, спрашивал доктора, когда он получит на это разрешение. Но силы быстро таяли. Приглашен был опытный врач по нервным болезням — доктор Шарко (сын знаменитого невропатолога Жана-Мартена Шарко), он приезжал несколько раз в день и просиживал часами у больного.
В один из дней Лаврову стало лучше, и он категорически заявил врачу, что завтра будет работать. Пришлось согласиться. Придвинули к кровати стол, принесли из кабинета нужные рукописи, и с помощью дочери и еще одного человека Петр Лаврович занимался в течение часа… Ночью ему стало совсем плохо.
К дому на улице Святого Якова приходили десятки людей — узнать о состоянии больного. «Надо было, — вспоминал современник, — видеть всех этих людей в те дни: социалисты различных групп; люди различного общественного положения от мирового ученого до простого рабочего; люди, много лет не встречавшиеся, незнакомые или даже личные враги — все сразу забыли всякие личные распри и сразу слились в одну сплоченную семью, которая была охвачена одним чувством, одной горькой думой».
Старый знакомый Петра Лавровича — Клемансо, сам прикованный к постели тяжелой болезнью, ежедневно присылал справляться о здоровье друга. Приходили телеграммы из русских заграничных колоний других городов с пожеланиями быстрейшего выздоровления. Лавров старался показать окружающим, что не считает себя обреченным, требовал не нарушать обыденный строй его жизни, читать газеты, информировать о новостях. Так прошло несколько дней мучительной борьбы. И вот силы иссякли. Последние тихие слова: «Завет… живите хорошо. Кончается, кончилась моя жизнь».
25 января (6 февраля) Петр Лаврович умер.
На письменном столе остался листок линованной бумаги, на нем заглавие очередного раздела работы: «Пробуждение критической мысли». Последние строчки…
Русский посол во Франции барон А. П. Морепгейм решил, что представился удобный случай захватить архив усопшего, давно привлекавший царских властей. Явилась французская полиция с намерением произвести обыск. Попытка не удалась: парижские эмигранты, друзья покойного и французские социалисты отстояли квартиру от вторжения и организовали надежную охрану.
Весть о смерти Лаврова быстро дошла до Плеханова и его товарищей. Сложилась деликатная ситуация — как поступить? Аксельрод предложил план: послать телеграмму, но на похороны не ехать, тем более что Плеханова французские власти могли и не пустить, а о Вере Засулич «можно написать, что опа больна». Однако Плеханов запросил разрешение прибыть в Париж. Оно было получено, хотя ограниченное — на 24 часа и без произнесения речей. Тогда Плеханов решил не ехать совсем. И только сохранившийся конспект речи свидетельствует о том, что хотел он сказать у могилы Лаврова.
«Мы шли разными путями. Иногда, по отношению к данному вопросу теории или практики, мы могли быть и бывали противниками, но мы не могли быть и не были врагами… П. Л. Лавров был горячим и убежденным приверженцем современного международного социализма. И в этом смысле он был нашим товарищем. Наши сердца сжимались с одинаковой болью при поражении, и точно так же наши сердца радостно бились в унисон при каждом новом успехе социалистов той или другой страны… Но это не все… На нашей родине у нас был один общий враг: современный царизм».
Со всех сторон прибывали телеграммы.