Председатель налил в ложку лекарства, совсем две капли.
— Ты не жалей, — сказал ему Сенька. — Ты мне налей в стакан.
Председатель почему-то лицом потемнел, стряхнул лекарство с алюминиевой ложки и ложку полотенцем вытер.
— Это лекарство невкусное, для грустных людей оно. А ты вон какой весельчак. Я тебе лучше конфету дам.
Сенька конфету схрустел вмиг. Оглядел избу. А жил председатель у одинокой бабки Веры за занавеской. Не накрепко жил, будто сам у себя был гостем.
— Так и живешь? — спросил Сенька.
— Так и живу.
Сенька потоптался возле стола, навздыхал, намигал вправо-влево и уставился в белые половицы. Вместо прощания сказал:
— Ладно, я к тебе еще раз приду.
Но только к председателю не заявлялся. А когда вспоминал председателево жилье за ситцевой занавеской, его словно холодом обдавало, словно ветер из многих щелей, а заткнуть-то их нечем. От такого сквозного ветра надобно бежать к мамке и, взобравшись к ней на колени, сидеть тихо, ощущая телом тепло и любовь.
Кроме деревни Малявино с окрестной пахучей землей, кроме большого мира с дорогами и лесами, был у Сеньки еще третий мир — «огромадный». Сенька не видел его даже с краешка, но знал, что он где-то есть, там, далеко-далеко.
В «огромадном» мире все «огромадное». Высоченные города с башнями. Широченные реки с пароходами. Синие моря с каменными островами. И великие океаны, у которых нет ни конца, ни края, ни середины.
«Огромадного» мира Сенька боялся. Он иногда думал: «Если уйти в такую даль, то как же меня отец с матерью докричатся? Как же деревенские жители-соседи могут меня по голове погладить?» Всего один раз видел Сенька пришельца из того «огромадного» мира не на картинках, не на белом светящемся полотне, а прямо над головой.
Сверкающий аэроплан пронесся над самой деревней. Рожь полегла. Березы и елки ходуном заходили. Озеро волной заплескало. И долго в ушах грохот стоял, а в глазах пелена. Старики вслед самолету шапки сняли. Бабки перекрестились. Мужчины и женщины говорили друг другу сморенными голосами:
— Ну-у сила великая! Ну махина!
Парни грозили девушкам уйти в авиаторы. Девушки хохотали: мол, где вам самолетом рулить. Эко Чкаловы отыскались. Мальчишки и девчонки, которые постарше Сеньки, принялись мастерить самолет из дощечек, да у них ничего не вышло. А Сенька просто растопырил руки, загудел губами и полетел… Он летел, задрав голову. Летел долго. И облака кружились над ним. Он их касался пальцами. Потом он споткнулся и упал в лужу, истоптанную жирными гусями.
Мать отшлепала его: явился, глаз не видать, грязный.
Мать частенько пощелкивала его и поругивала, хоть вся вина Сенькина являлась в его малолетстве. И, наверно, поэтому в подзатыльниках материнских никогда не чувствовал Сенька зла — только любовь.
А иногда, даже слишком часто, поднимет его мать, притиснет к груди, словно хочет навечно прилепить к своему телу. Задохнется Сенька — из глаз слезы.
— Ты, мамка, меня не тискай. Я от вас с отцом никуда не уйду.
Однажды, когда отец на заре ушел на покос, Сенька забрался к мамке в кровать и спит себе. У ребятишек возле мамки сон сладкий.
Мать погладила его по голове — разбудила.
— Сенька, спишь?
— Не, проснулся уже.
— Сенька, у тебя скоро брат будет. Хочешь?
— Хочу, — сказал Сенька. — Я его нянчить стану. — И опять уснул.
Мать опять говорит-будит.
— Вот и ладно, — шепчет. — Он тебя, Сенька, будет любить. — И поцеловала его горячими губами прямо в губы.
Мать оделась быстро, заставила Сеньку молока поесть с остывшей ватрушкой и ушла на работу. Сенька со стола прибрал.
Он все думал, как станет брата нянчить, как станет его молоком поить из кружки и за руку водить по деревне и за околицу. Сенька хотел, чтобы мысли его были веселыми, но они почему-то были другими. Так различаются облака весенние от осенних. И те и те — белые. И те и те по синему небу летят пушисто и тихо. Только от весенних облаков радость, а от осенних — другое.
Сенька поговорил с Яшкой-псом: мол, Яшка, скоро у меня брат будет. Пес на эти слова и внимания не обратил, знай себе скачет — пытается Сеньку лизнуть в нос.
— А когда брат будет, ты его лизать станешь, — проворчал Сенька и прогнал собаку ногой.
Вышел за ворота, старую бабку Веру увидел, всю в морщинах, как в платке вязаном.
— Бабка Вера, у меня брат будет.
— А ты чей такой, Савря?
— Я не Савря, а Сенька.
— Мне что Сенька, что Манька — все одно Савря. Я ваше племя не различаю.
Такая старая бабка Вера. Не пожелал Сенька с ней больше беседовать. Пошел к деду Савельеву.
— Дед Савельев, у меня скоро будет брат.
— Доброе дело, — сказал дед Савельев.
— Да, а когда брат будет, то ему мед давать станешь?
— А как же, — сказал дед.
— А он у тебя весь мед слижет! — крикнул Сенька и убежал.
Встретил председателя.
— У меня брат будет.
— Ага, — сказал председатель. — Подпирает тебя жизнь. Значит, теперь ты быстрее станешь расти.
— А я не хочу, — заревел Сенька. И вдруг понял, что не нужен ему этот брат. И никто ему больше не нужен. Все у него есть, и ни с кем он этого делить не желает. Ни мамку свою, ни отца, ни деревню Малявино, ни соседей, ни дорожек прохоженных. И шмелей толстобрюхих, и петухов, и червяков дождевых, и дождевых теплых капель…
Есть в деревне ребятишки, конечно, еще помладше Сеньки есть, но с ними он ничего не делит. Они со своим родились со всем. Все у них есть свое. А вот брат… Чувствовал Сенька, не понимал еще, только чувствовал, что с братом либо делить придется, либо все отдать ему целиком. Жадным Сенька никогда не был, но стало ему тоскливо от таких мыслей.
Ночью на деревню навалилась гроза. Она ходила по крышам, ломилась в окна и так лютовала, словно понадобилось ей со злости весь Сенькин знакомый мир спалить.
Отец покурить вышел в сени, а когда вернулся, сказал:
— Худо, у которых крыши в такую грозу не нашлось. Слышь, Сенька, какая буря за дверью, аж земля скрипит.
Сенька понял эти слова по-своему: мол, живет без людей маленький брат. Ни отца у него, ни матери, ни дома своего, ни собаки. Сидит один где-нибудь, весь промокший-прозябший.
— Ну уж несите его, что ли, — сказал Сенька.
— Кого?
— Брата этого. Ему под дождем худо.
Отец с матерью переглянулись. Мать закашлялась в подушку. Отец поколупал ногтем известку на печке, как это иногда Сенька делал.
— Он еще не поспел, — сказал отец.
— Мамка говорит — брат будет. А ты говоришь — не поспел.
— Будет-то будет, но еще не сегодня.
— А когда будет?
— Может, месяца через полтора.
— А где будет?
Мать с отцом снова переглянулись.
— А в капусте, — сказал отец. — Ребятишки все больше в капусте бывают.
С этого дня Сенька начал ходить в капусту. Все капустные кусточки облазит, они еще не свернулись кочанами, только слегка завиваются в самой середке. Как найдет Сенька завиток потолще, думает — вот он, здесь притаился. Расколупает, а там ничего — одна зелень. День и еще день, а за ними следующий.
Другие заботы отвлекли наконец Сеньку от капустных грядок: черника поспела, малина, грибы пошли. Капуста тем временем завилась в тугие кочны, а когда утолстилась, потяжелела, Сенькиной матери понадобилось поехать в соседнюю большую деревню Засекино по колхозным делам.
И на тебе: приезжает она оттуда — отец ее встречать на лошади отправился, — вылезает из коляски, а у нее на руках пищит.
— Где взяли? — спросил Сенька сразу.
Смеется мамка:
— В капусте.
— На чужой огород ходила? В нашем нигде его не было.
— Он на колхозном был, — сказал отец. — Мы с мамкой из Засекина ехали, глядим — он в колхозной капусте лежит.
Сенька съежился, пробормотал:
— Колхозная капуста вон где, а Засекино вон где. Специально крюк дали. Не могли прямо домой идти.
— Эх, не говори, — сказал отец. И увел Сеньку гулять по деревне. Сам рассказывает, где что будет, какие новые избы, какие амбары и сараи, а сам думает о другом.