Сенька вытянул руку из отцовской ладони, сунул в карман. Идет чуть поодаль, руки в карманах, голова на сторону, и ноги в новых ботинках — отец из Засекина новые ботинки в подарок привез.
Встречные соседи спрашивают:
— Ну кто?
Отец отвечает:
— Дочка.
Соседи Сеньку не спрашивают: «Как живешь?» Только мимоходом проведут по голове пальцем и еще щелкнут. Сенька голову в плечи втягивает, чтобы не касались.
— Девочка.
— Дочка.
— Красавица.
— Барышня.
— Хорошенькая небось?
— Голубоглазенькая небось?
— В мамку.
— В папку.
«Говорили — брат, — думает Сенька рассеянно. — А вовсе сестра. И не в мамку она, и не в папку. А вовсе еще никакая — нахалка».
— Будет у нас в деревне еще одна девушка, — улыбаются люди-соседи. — А то все парни да парни.
— Когда много парней нарождается, говорят, к войне.
— Дочка хорошо. Хозяйке помощница.
— Дочка в дом — тепло в дом.
«Нам и без нее тепло было — не простужались», — думает Сенька.
Председателя встретили. Он ни о чем не спросил, он все знал сам. Поговорили они с отцом о колхозном деле.
— Сенька-то у тебя возмужал, — сказал председатель вдруг. — Все шкетиком был, а сегодня смотри — мужик.
От этих слов Сенька сразу озяб. Почувствовал он в них скрытый смысл — вроде бы теперь сам по себе. Пахнуло от этих слов на Сеньку дорожной холодной волей. С поля близкого — ветер теплый. С лесу, что за деревней, — ветер влажный. С дороги проезжей — холодный ветер.
Мамка в доме ходила тихая, легкая. Смотрела поверху, а если останавливался ее взгляд, то на белом сверточке с кружевами, из которого доносилось дыхание. Мамкины губы складывались колечком, и на бледных щеках зажигался румянец:
— Сенька, — сказала она, — ты тут не вертись и не топай.
А Сенька и не вертелся. Он сидел в уголке за кроватью на низкой скамеечке, которую ему отец сделал давно-давно и которую пес Яша прогрыз, когда был совсем маленьким пузатым щенком. Думал Сенька о том ветре с дороги, который дохнул на него сегодня.
«Я теперь из дома уйду, — думал Сенька. — Буду один жить. Может, в деревню Засекино пойду. А может, к дальнему морю, в огромадный город, где делают аэропланы. А может, даже в саму Москву. Пусть отец с матерью без меня будут, со своей дочкой».
Сенька неслышно вылез из-за кровати, послонялся на цыпочках вдоль стен. Увидел на кухне квашню с тестом — мамка, наверно, ватрушку печь собирается. Засучил Сенька враз рукава, стал тесто месить.
— Вот увидишь, какой я у тебя, — бормотал Сенька. — Я не то что эта нахалка — спит и спит. Я сейчас тесто замешу, а надо — так и ватрушку испеку…
Почувствовал Сенька шлепок по затылку. Повернул голову — над ним стоит мамка бледная.
— Это что же ты делаешь? — Схватила его за руку у самого плеча, больно стиснула. Подвела к зеркалу. Сенька сам себя не узнал — стоит в зеркале белый человек из теста, глазами лупает. А на полу под ним белая клейкая лужа.
— Ты зачем мне по затылку дала? — спросил Сенька, чтобы не реветь.
— А вот за это, — сказала мамка.
В комнате девчонка заплакала. Мать бросила Сеньку, только крикнула:
— Иди сейчас же, мазурик, к ручью, отмывайся!
Сенька пошел к ручью. Соскоблил с себя тесто, отмылся. Рубаху выстирал, штаны выстирал. Надел на себя, чтобы быстрее сохло. А пока обсыхал на траве под солнцем, все думал, как же теперь ему быть.
Наверно, с неделю Сенька жил затаившись.
Однажды, когда мать пошла к соседке, а девчонка спала на большой кровати, обложенная подушками, Сенька завернул ее в одеяло, взял на руки и понес. У него уже все приготовлено было: и дырка в заборе проделана, и дорожка разведана.
Сенька принес девчонку в огород к молодой тетке Любе через два дома. Положил среди крупных капустных кочнов. Оправил одеяло, чтобы красивее. Прикрыл лицо капустным листом, чтобы, когда проснется, солнце не спалило бы ей глаза.
Постоял безмолвно и строго. Потом сказал:
— Лежи дожидайся. Моя мамка по ошибке тебя нашла, а теперь будет не по ошибке.
Сенька погулял немного по ближнему к деревне лугу, побродил по озеру в мелком месте и пошел домой.
Он вошел прямо в плач. Народа в избе полно — и отец и соседи. Глаза у мамки ручьями текут.
Когда разглядели Сеньку, тихо стало. И в тишине отец шепотом спросил:
— Где она?
Мамка крикнула:
— Куда ты ее подевал?! — И вдруг обхватила руками Сенькину голову. — Куда ты ее дел? — И прижала Сеньку к себе. — Ну, скажи! Ну, скажи! — Она торопила его, слишком быстро произнося ласковые слова.
— Не нужна она нам, — сказал Сенька.
Снова стало тихо.
— С ней ведь ничего не случилось? — спросила мать, будто крадучись.
Сенька отодвинулся от нее.
— Ничего не случилось, — сказал он. — Лежит себе. Новую мамку дожидается.
— Где лежит? — крикнула мать. — Говори, стервец, где лежит?
«Наверно, драть будут», — подумал Сенька.
— А зачем тебе двое ребят, когда у других ни одного нет. Ты меня люби, а ее пускай тетка Люба любит. Тетка Люба одна была, теперь будут вдвоем.
Мать снова обхватила Сенькину голову, принялась его гладить.
— Ты ее тете Любе в избу отнес?
Почувствовал Сенька, что гладит она его не для ласки, а для обмана.
— Не скажу, — сказал Сенька.
Отец взял его за руку, вывел из дома.
— Ты куда ее подевал?
— А в капусту. Наверное, тетка Люба ее нашла уже. Теперь она тетки Любина!
Отец пошел от Сеньки быстрым шагом. Потом побежал.
— Беги, беги! Все равно тетка Люба ее нашла. Она теперь тетки Любина! — крикнул Сенька и засмеялся.
Навстречу отцу спустилась с крыльца красивая молодая тетка Люба — соседка. Она держала в руках девочку. Отец к девочке бросился, но тетка Люба его рукой отстранила. Они постояли, почмокали над девчонкой губами и пошли к Сенькиной избе. Отец шел, посмеивался. Тетка Люба прижимала девчонку к груди и тоже посмеивалась.
«Сейчас тетка Люба скажет мамке, что дочка теперь ее, тетки Любина». Сенька спрятался за собачью будку, ждет.
Соседка, красивая тетка Люба, вышла из дома одна. Без девочки. Другие соседи тоже вышли. Они все говорили громко. Лица у всех были от улыбок круглые.
— Вот ведь мазурик! — говорили они.
— Вот ведь чего надумал! — говорили они.
— Надавать ему по теплому месту, — говорили они.
Сенька штаны подтянул. Птицы оседлые, птицы пролетные, звонкие букашки в траве, тихие букашки в траве словно отодвинулись от него, словно наползла тень, словно попряталось все.
— Пора уходить, — сказал себе Сенька. — Теперь я для них совсем лишний.
Сенька посмотрел на свои босые ноги. Подумал: «Хорошо бы в ботинках уйти, в новых, — дорога дальняя». Но в избу заходить не решился и отправился как был: с простой головой и на босых ногах.
Сперва он к деду зашел, к Савельеву.
Дед на гармони играл про маньчжурские сопки. В гармошкиных мехах дальний ветер рыдал. Дед слушал свою музыку и будто сам себе удивлялся. А на полу лежали вповалку деревянные грабли дедовой аккуратной работы.
— Дед, дай мне краюшку хлеба и еще котомку, — попросил Сенька.
— Или куда направился?
— Пойду в огромный город, где делают аэропланы. Там буду.
Дед закончил музыку, завернул гармошку в ситец и спрятал ее в комод.
— У российских людей такая доля — ходить. — Отрезал дед хлеба край, меда нацедил в баночку, сложил этот припас в узелок, к палке приладил струганой и сказал Сеньке:
— Ступай.
— Дед, я никогда не вернусь. Прощайте.
— А человек никогда обратно не возвращается, — сказал дед. — Воротится человек, глянешь, а это уже другой человек. А если таким же воротится — глянет, а место, из которого он когда-то вышел, уже другое. Этого, Сенька, многие не понимают, потому и рвутся назад, и страдают от своей ошибки. А ты пойми — ну не может человек ни жить по-вчерашнему, ни думать.