– Конечно!
Джастина, вновь обернувшись к мужу, тяжело вздохнула.
– Во всяком случае, – добавила она, – во всяком случае, мне кажется, что я смогу полюбить их так же сильно, как и наших бедных маленьких девочек…
Неожиданно Лион улыбнулся. Джастина, посмотрев на него с недоумением, поинтересовалась:
– Что такое?
– А знаешь что, – произнес Лион окрепшим голосом, – знаешь что… Я ведь уже их люблю…
Джастина, подвинувшись поближе к мужу, неожиданно для самой себя призналась:
– Мне иногда кажется, что я не смогу полюбить этих детей… Во всяком случае так, как я любила Барбару и Элен… Не знаю, – при упоминании об умерших дочерях лицо Джастины погрустнело, – не знаю, может быть потом… Не знаю, – вновь повторила она, но уже скорее не Лиону, а самой себе.
Лион нахмурился.
– Но ведь надо стремиться к этому…
Она встрепенулась и вопросительно взглянула на мужа.
– К тому, чтобы полюбить их теперь, а не когда-нибудь потом… Мы ведь твердо решили, что нам необходимы эти дети… – Лион тяжело вздохнул. – Знаешь, не далее, чем сегодня днем, до твоего прихода, я еще раз просматривал записи покойного Ральфа…
– Ты всегда просматриваешь их, когда меня нет, – отметила Джастина.
– Не надо иронизировать…
– Что ты – я и не думала… Ведь этого человека любила моя мать…
– Я думаю, что кардинала любили все, кто его знал, – произнес Лион погрустневшим голосом, – для всех, кто знал этого замечательного человека, он был поддержкой… Как жаль, что его нет рядом с нами!
– Да, так что же записи? – осторожно напомнила Джастина.
– Я нашел там одну мысль, которая так поразила меня! О жизни в настоящем…
Лион, откинув одеяло, поднялся с кровати и, сунув босые ноги в тапочки, извинился:
– Обожди минутку, я сейчас… После чего вышел из спальни.
Спустя несколько минут он вернулся со столь знакомой Джастине тетрадью в руках. Полистав ее, он произнес:
– Вот… Хочешь, прочитаю? – спросил он, вопросительно глядя на жену.
Она кивнула.
– Читай…
Джастина и сама любила такие чтения – странно, но в эти минуты ей часто казалось, что Ральф присутствует где-то рядом, здесь, только незримо, незаметно для обычных людей.
Лион сел рядом с женой, поджав ноги, осторожно раскрыл тетрадь, вынул оттуда свою закладку (открытку с видом Бонна) и принялся читать глухим, негромким голосом – словно боялся кого-нибудь разбудить:
«Теперь мне можно на время отступить от того, что должно быть и чего требует моя совесть, потому что я не готов, – говорит себе человек, – а вот я приготовлюсь, наступит время, и тогда я начну жить уже вполне сообразно со своей совестью…»
Ложь этого рассуждения в том, что человек отступает от жизни в настоящем, одной действительной жизни, и переносит ее в будущее, тогда как будущее не принадлежит ему. Для того, чтобы не поддаться этому соблазну, человеку надо понимать и помнить, что готовиться некогда, что он должен жить наилучшим образом сейчас, такой, какой он есть, что совершенствование, столь необходимое для него, есть только одно совершенствование в любви, и оно совершается только в настоящем, в том времени, в котором ты живешь. И потому человек должен не откладывая жить всякую минуту всеми своими силами для исполнения того назначения, для которого он пришел в мир и которое одно только может дать ему истинное благо. Человек должен жить так зная, что каждую минуту он может быть лишен возможности этого исполнения…
Джастина жестом остановила его.
– Обожди… К чему это ты?
Отложив тетрадь, Лион ответил:
– Ты сказала, что сейчас вряд ли сможешь их полюбить…
Джастина слабо запротестовала:
– Но я постараюсь!
– Стараться надо не в будущем, а сейчас, теперь…
И, словно призывая на помощь покойного Ральфа, Лион продолжил:
– Мы часто говорим и думаем, что «я не могу делать всего, что должно в том положении, в котором нахожусь теперь». Как это несправедливо! Та внутренняя работа, в которой и заключается жизнь, всегда возможна. Ты в тюрьме, ты болен, ты лишен возможности какой-нибудь внешней деятельности, тебя оскорбляют, мучают, – но внутренняя жизнь твоя в твоей власти: ты можешь в мыслях осуждать, упрекать, завидовать, ненавидеть людей, и можешь в мыслях же подавлять эти чувства и заменять их добрыми. Так что всякая минута твоей жизни – твоя, и никто не может отнять ее у тебя. Когда я говорю: «я не могу сделать этого», я выражаюсь неверно. Я должен сказать, что не мог сделать этого прежде. То же, что в каждую минуту настоящего я могу сделать с собой все, что хочу, это я, несомненно, знаю. И хорошо человеку знать это. Сознание своего нездоровья, заботы об устранении его – вот главное. Мысль о том, что я теперь нездоров и потому не могу, а вот когда выздоровлю, тогда и сделаю, – все это величайший соблазн. Это ведь то же самое, что говорить: «не хочу того, что мне дано, а хочу того, чего нет». Всегда можно радоваться тому, что теперь есть с тобой, и делать из того, что есть, из тех сил, какие есть в тебе. Всякий настоящий час в твоей жизни есть критический, решающий час. Надо вставать с мыслью, что этот день, каждый день, в котором ты живешь – есть лучший день в твоей жизни, каждый час – лучший час, каждая минута – лучшая минута. Оно лучшее потому, что оно одно твое.
Он закрыл тетрадь и, отложив ее на тумбочку, задумался…
Некоторое время они сидели молча, думая каждый о своем, но, по большому счету – об одном и том же…
Наконец Джастина сказала:
– Знаешь что… Я пойду в детскую…
Лион, подняв на нее удивленный взгляд, поинтересовался:
– Для чего?
– Посмотрю, как они спят…
И, встав с кровати, она накинула поверх ночной сорочки пеньюар и вышла из спальни, неслышно затворив за собой дверь…
Через несколько дней, когда Уолтер и Молли казалось уже немного освоились и в своем новом доме, и, как надеялся Лион, в новом качестве, произошла сцена, которая поразила и даже немного напугала его.
За завтраком (теперь Уолтер не одергивал сестру, когда ей хотелось добавки) Лион, приветливо улыбнувшись, обратился к ним:
– Дети, я понимаю, что не имею права требовать, чтобы вы называли нас «папа» и «мама».
Уолтер, ковыряя вилкой овсяный пудинг, смотрел в тарелку не поднимая глаз. Лион продолжал:
– Это надо заслужить… То есть, я хочу сказать, что это мы должны заслужить вашу любовь, ваше доверие… – он бросил быстрый взгляд в сторону Джастины; она только улыбнулась в ответ – мол, все правильно, продолжай, мой милый… – Так вот: я прошу тебя, Уолтер, и тебя, Молли, чтобы вы больше не обращались к нам «сэр» и «мэм»…
В беседу вступила Джастина:
– Да, конечно… Лион прав, вы ведь не маленькие дети, которые обращаются к полицейскому: «сэр констебль, как нам пройти туда-то и туда-то»…
Молли, приветливо улыбнувшись, поинтересовалась:
– А как же нам к вам обращаться… Миссис Хартгейм и мистер Хартгейм?
Лицо Лиона расплылось в добродушной улыбке.
– О, нет, зачем же! Ведь мы вам не чужие…
– Как же тогда? – не унималась девочка.
– Зовите нас просто: Лион и Джастина… Молли вопросительно посмотрела на брата – он сидел молча, насупившись, все так же продолжая терзать свой пудинг.
Она, с минутку помолчав, несмело произнесла:
– Может быть мне все-таки называть вас…
– Как, Молли?
– Папа… и мама…
Уолтер, бросив на чистую скатерть вилку, метнул в сестру косой взгляд.
– Молли!
Та тут же осеклась.
Лион и Джастина переглянулись.
– Уолтер, – спросил Лион, – а почему ты запрещаешь сестре обращаться к нам так, как она хочет? Почему ты командуешь ею?
– Потому что я старше, – последовал ответ, – и потому что я мужчина…
– Но ведь за столом есть люди, которые старше тебя… тебя и Молли, вместе взятых…
– Я ее брат, – отрезал Уолтер. Лион покачал головой.
– Понимаю, но ведь это не дает тебе права лишать сестру собственного мнения!