Немного помедлив, тот произнес с задумчивыми интонациями в голосе:
– Да, конечно же, мистер Хартгейм, то, что вы сказали – верно. Но ответьте же мне на простой вопрос – почему я не могу быть хозяином в своем доме?
Да, это, наверное, и была та ключевая фраза, которая так долго вертелась на языке у аббата и которую он долго не мог произнести.
«Быть хозяином в своем собственном доме».
Джон разволновался настолько, что, усевшись на прежнее место, принялся ерзать на скамейке.
– Ну? За что мне любить англичан – с какими намерениями эти люди пришли в наш дом?
Слова эти прозвучали, может быть, неоправданно резко, но Лион не заметил этого.
Он был настолько поражен простотой и ясностью поставленного вопроса, что так и не мог ответить на него, хотя нужные слова и цитаты из заветной тетради с записями кардинала все время вертелись у него на уме; теперь, после беседы с Джоном, они показались ему не слишком жизнестойкими и не совсем подходящими.
А Джон, еще раз внимательно посмотрев на собеседника и так не дождавшись ответа, поднялся и, как это часто бывало с ним в последние дни – не прощаясь, заторопился к своему дому…
С тех пор беседы с аббатом приобрели уж совсем регулярный характер; теперь Лион уже не стеснялся заходить к нему домой без приглашения – аббат, чувствуя в себе какое-то неизъяснимое расположение к этому немцу, всякий раз очень радовался его приходу.
Поразмыслив на досуге, Лион вскоре пришел к выводу, что Джон О'Коннер, конечно же, прав: для того, чтобы любить ближнего, надо прежде всего разобраться, кто он, и, выражаясь языком аббата, выяснить для себя, с какими намерениями пришел в твой дом; нельзя любить всех просто так, безоговорочно и слепо.
Теперь Хартгейм все больше и больше соглашался со своим постоянным собеседником, и когда тот однажды сказал, что единственный выход для ирландцев – война с «колонизаторами», Лион, следуя логике Джона, пришел к выводу, что он, пожалуй, прав.
Так, совершенно неожиданно для себя, герр Хартгейм стал если и не единомышленником этого странного человека, к которому он все более и более чувствовал непонятную, но такую горячую симпатию, то, во всяком случае, сочувствующим его устремлениям…
Лион, находясь в постоянном напряжении (он все время размышлял о словах аббата; слова эти все время порождали мысли, но они были еще неоформленными, и потому склонный к точности Хартгейм не мог четко и ясно сформулировать их для самого себя), однажды почувствовал, что в последнее время как-то отдаляется от Джастины – порой самому ему начинало казаться, что, наверное, теперь единственное, что связывало их, были заботы об Уолтере и Молли.
Джастина относилась к визитам мужа в дом аббата все более и более неодобрительно.
Однажды она сказала:
– Знаешь, с тех пор, как этот священник поселился у нас под боком, ты стал каким-то странным, все время бродишь задумчивый, точно сам не свой… Ничего не понимаю.
Лион, рассеянно повертев головой, с усталым видом ответил:
– Просто теперь, с появлением в моей жизни этого аббата, Джона О'Коннера, я наконец-то начал задумываться над теми вещами, которые раньше казались мне незначительными, стал искать ответы на вопросы, которые, как я думал, уже давно были мной найдены…
– Я так и знала, – произнесла Джастина, – и все этот О'Коннер…
Лион насупился.
– Послушай… Неужели ты можешь сказать о нем что-нибудь плохое?
Джастина передернула плечами.
– Нет.
– Но почему ты так решительно и враждебно настроена против него? Ведь за все время я не слышал от тебя об этом человеке ни единого теплого слова!
– Я ведь не знаю его так хорошо, как ты, Лион, – ответила Джастина.
– Тем более.
– Тогда ответь: почему же в твоих словах столько недоброжелательности?
Тяжело вздохнув, она опять передернула плечами.
– Не знаю…
Неожиданно улыбнувшись, Лион сказал:
– Просто ты, как и всякая женщина, ревнуешь меня… Так ведь?
– Может быть…
Джастина действительно ревновала своего мужа к этому несимпатичному для нее человеку – и всякий раз, когда Джастине приходила в голову эта мысль, ей становилось очень неудобно перед собой.
Однажды – а это случилось поздно вечером, в дверь дома Джона кто-то осторожно постучал.
Время было позднее – О'Коннер не ждал гостей, и потому, накинув плащ, он вышел на боковую террасу посмотреть сквозь стекло в кухонной двери.
– Кто там?
Из-за двери послышалось:
– Открой, Джон…
Голос был будто бы знакомый, однако аббат так и не мог вспомнить, кому он может принадлежать. Он насторожился.
– Кто это?
– Открой, это я, Кристофер…
Ну конечно же, как он мог забыть – это был голос Криса!
О, как давно они не виделись – Джон уже начинал забывать голос племянника.
Крис, оглянувшись по сторонам, вошел в дом своего дяди и быстро прикрыл дверь, чтобы не впускать в дом холодный воздух.
– Ты один?
– Один… Что случилось?
Скинув куртку, Кристофер прошел в гостиную и произнес негромко:
– Потом… Потом я тебе все расскажу. А теперь, если можно, дай мне горячего чая и постели постель… Я прямо с ног валюсь от усталости!
На следующее утро (Джону, к счастью, не надо было никуда идти, и день был целиком свободен) они с Крисом сидели на кухне.
Аббат, делая микроскопические глотки кофе, выжидательно смотрел на своего племянника, надеясь, что тот начнет разговор первым.
Так оно и случилось.
– Дядя, – произнес Крис, прикуривая, – помнишь, когда-то, может быть года три или четыре тому назад, ты говорил, что если я обращусь к тебе за помощью… Словом, ты помнишь это?
Джон улыбнулся.
– Конечно!
Пытливо взглянув на дядю, Кристофер спросил:
– Ты не отказываешься от своих слов? Тот немного обиженным голосом ответил:
– Знаешь, я ведь никогда не отказываюсь от своих слов, Крис… Если хочешь, я могу повторить их еще раз… Да, всегда, в любой момент ты можешь обратиться ко мне, и я помогу тебе всем, чем только смогу…
– Стало быть, и теперь?
Джон наклонил голову.
– И теперь – тоже…
Неожиданно Крис замолчал.
Аббат, отодвинув чашку с недопитым кофе, спросил встревоженно:
– Тебе требуется моя помощь?
Крис кивнул.
– Боюсь, что да…
– Но почему – «боюсь», – растерянно пробормотал аббат, – помочь тебе, это ведь мне не в тягость. Я с радостью сделаю все, о чем ты попросишь.
– Боюсь, что помощь потребуется куда более серьезная, чем ты даже можешь себе представить.
Нахмурившись, Джон спросил:
– Что-то случилось?
Племянник кивнул.
– Да, случилось.
– Что-нибудь серьезное?
Тяжело вздохнув, Кристофер ответил негромко, но очень выразительно:
– Боюсь, что очень.
– Так что же произошло?
Лицо Криса помрачнело.
– Не сегодня-завтра меня арестуют. Признание это прозвучало столь неожиданно, что Джон отпрянул; конечно же, он прекрасно понимал, что человек, так или иначе связавший свою жизнь с ИРА, может быть арестован в любую минуту, однако и не предполагал, что с его племянником это может случиться так скоро.
– Арестуют?
– Ну да…
– За что?
– У полиции нет никаких веских доказательств моей причастности к ИРА… Если не считать кое-каких бумаг, подлинность которых всегда можно будет оспорить, – ответил Крис.
Глаза Джона расширились от удивления, смешанного со страхом.
– И что ты теперь намерен делать, Крис? Бежать?
Крис вздохнул.
– Это не получится.
– Почему же?
Он махнул рукой.
– Очень долго рассказывать… Да и бежать теперь мне просто не выгодно.
– Но я помогу тебе.
– Дело в том, – принялся объяснять Крис, – что я уже был арестован по подозрению в причастности к взрыву «Боинга» в аэропорту Хитроу…