21 апреля. Погружали провизию в каяки. Остающиеся на судне деятельно готовят почту.
22 апреля. Готовим уходящих в путь. Вахта им отменена.
Около 8 часов отошли уходящие с судна на архипелаг Франца-Иосифа, сопровождаемые всеми остальными.
ДНЕВНИК АЛЬБАНОВА
„В два часа ночи, пользуясь прояснившейся погодой, отправились к острову Беллю. Все время придерживались кромки невзломанного льда. Только отошли от Земли Александры, как опять погода испортилась. Гребли без остановок десять часов против холодного восточного ветра.
Плыли против течения. Каяки[7] двигались очень медленно. В полдень измученные, прозябшие, мокрые до нитки, остановились около льда километрах в четырех или пяти от Белля. Поев убитых нырков, легли спать. Сильная метель закрыла остров. Холодно. Надев малицы, сверху закрылись парусиной. Проснувшись утром, мы увидели, что лед, к которому мы пристали накануне, оказался большой пловучей льдиной. За ночь ее отнесло от Белля. Теперь остров был от нас километрах в десяти. Пришлось опять грести. Нильсен грести не мог и все время полулежал в каяке Луняева. Говорить Нильсен не мог. У него отнялся язык. В ответ на расспросы Нильсен нечленораздельно, жутко мычал.
Недалеко от острова Белля, на одной из пловучих льдин мы увидели двух больших моржей и одного молодого. Молодой моржонок был величиной с небольшую корову. Моржи спокойно лежали, греясь на солнце, и даже не поднимали голов.
Пришла мысль дать моржам на этот раз генеральный бой. Мы начали подкрадываться к моржам из-за торосов. Как мы постыдно удирали потом от этого боя! Как торопливо втаскивали на лед каяки с больным Нильсеном! Нас соблазнил молодой морж, мясо которого очень вкусно. Мы выстрелили в него одновременно с Луняевым. Моржонку, повидимому, попало хорошо. Крови мы потом видели много. Нам помешали взрослые моржи. Один из них с фырканием и злобным ревом бросился к каякам. Моржиха столкнула моржонка в воду. Отстреливаясь от рассвирепевшего моржа и поспешно отступив, мы вытащили на лед каяки.
Началось нечто невообразимое. Вода так и кипела, окрашенная кровью. Моржи с ревом кружились около убитого моржонка. Он тонул, и взрослые моржи поддерживали его на поверхности, суетясь, то скрываясь под водой, то показываясь, вновь.
Самец по временам бросался в нашу сторону с таким страшным ревом, что мы невольно пятились по льду и стреляли.
…К Беллю подошли только часам к девяти вечера, Нильсен уже не мог выйти сам из каяка. Он падал и старался ползти на четвереньках. Вопросов, обращенных к нему, он уже не понимал. Глаза у него стали бессмысленными и какими-то испуганными. Устроив нечто в роде палатки, мы внесли туда Нильсена и закутали в свое единственное одеяло. Он все время порывался ползти, потом успокоился, временами хотел что-то сказать; но кроме мычания у него ничего не выходило.
Нильсен — датчанин. Он поступил на „Святую Анну“ еще в Англии, при покупке судна. За два года он довольно хорошо научился говорить по-русски. Но сейчас в мычании его ничего нельзя разобрать. Когда мы сварили бульон из нырков[8] и чашку его дали Нильсену, он выпил только полчашки и опять лег.
Мы почти не сомневались, что к утру Нильсен умрет. Луняев сказал, что у Архиреева были такие же признаки. Все легли спать; а я, взяв винтовку, пошел на утесы взглянуть с них, не виден ли мыс Флоры.
Проснувшись утром, мы увидели Нильсена уже окоченевшим. Лицо у него было, как у живого, и нашего товарища можно было принять за спящего. Повидимому он умер спокойно, не приходя в сознание. Мы вынесли Нильсена и положили на нарту. Метрах в трехстах от берега, на первой террасе была вырыта могила. К ней был подвезен Нильсен на нарте.
Сверху наложили холм из камней. Никто из нас не поплакал над этой одинокой могилой.
Мы как-то отупели, зачерствели. Смерть Нильсена не очень поразила нас; как-будто произошло обычное. Конечно, это не было черствостью, бессердечностью… Это было ненормальное отупение перед лицом смерти, которая у всех стояла за плечами.
Как-будто даже враждебно поглядывали мы теперь на следующего кандидата, на Шпаковского, мысленно гадая: пойдет он или уйдет… раньше. Когда Шпаковский, посланный за плавником, пошел, временами запинаясь, кто-то закричал ему вслед:
— Позапинайся ты у меня, позанимайся! За Нильсеном что ли захотел?..
Это не было враждебностью к Шпаковскому: он никому ничего плохого не сделал. Это было озлобление более здорового против болезни, забирающей товарища; призыв бороться со смертью до конца.