В этот раз нам предстояло там, где дрейфуют полярники, самолеты принимать, посадки на лед обеспечивать и после разгрузки в самом что ни на есть добром здравии обратно экипажи на материк отправлять. А лед-то — он лед и есть. Что с него взять! Хочет — тороситься начнет, а то лопнет и в темноте незаметно, крадучись разойдется. Пурга тоже непременно несколько раз налетит, задует все снегом и застругами разрисует. На Большой земле после хорошей метели целый парк техники на аэродром вызывают, а тут своими силами управляться надо. Деваться некуда. Сутки или сколько придется авралят люди — и прилетайте, пожалуйста. Не зря в медкомиссии врачи здоровье проверяют. Нет большего позора, как от товарищей в работе отстать. Потом не будешь знать, как в глаза смотреть. Все станет мниться, что тебя лодырем считают.
Однако я вперед забегаю. Нас никто не провожает. Дело обычное, служебное. Поднимаемся в самолет, проползаем под самым потолком по грузам и кое-как втискиваемся в маленькую пустоту вокруг столика штурмана. Кроме нас, летят еще люди. Чаще всего запасной экипаж да один-два человека с далеких зимовок. Тесно до того, что, пока утрясемся, ногу поставить некуда.
Наконец самолет набрал высоту. Вздрагивают изредка, подпрыгивая на своих пружинах-растяжках, высотомеры. На штурманском столике, среди приборов, появляется "харч". Штурман, глядя на приборы, потянул газету, и с ней поехали нож и стакан. Падают. Видно, как они стукаются, но звука разбитого стекла не слышно. В воздухе стоит шум винтов и вибрирующих дюралевых переборок. Мы летим, сжимая время. Ночь приходит прежде, чем ее ждут, подгоняемая завтрашним днем. Сам он тоже становится короче на несколько часов. Еще дальше уйдем — и будем жить на девять часов раньше Москвы.
Наш салон невелик. Метра два с половиной в ширину и метра три в длину. Ящики железные, деревянные, зеленые, желтые, голубые, всевозможный спецпошив, и на нем — люди. Кто сидит, кто лежит. Пытаются говорить. Разговор не получается и больше смеются. По любому поводу и без него. Стеганые стены и потолок сводчатым полукругом сжимают наш и без того тесный ковчег. Из прямоугольников окон, с блюдцами-пробками в середине, струится холод, мешаясь с потоком сухого и горячего воздуха из печки обогрева. Что там, снаружи, почти не видно. Плексиглас иллюминаторов основательно замерз. Надо когда-нибудь написать такую картину — групповой портрет. В этой груде людей и вещей есть какой-то свой порядок, и имя ему — дорога.
Путь наш долог. На восток и потом налево, в океан, на дрейфующие льды.
Проходит день. Еще день, и еще, и еще… Перегрузки, поиски бульдозера, чтобы открыть ворота склада, борьба с причудами погоды… И так, путая время, мы неуклонно движемся вперед, сплетая в одну цепь ночлеги, столовые, порты и поселки, где подчас самый малый результат труда велик, как достижение, и где часто природа уже достигнутое сводит к нулю.
Суда к нам не заходят
Скоро последняя ночь на земле. В гостинице в коридоре шумит ребятня, путая русскую и якутскую речь. Врывается телефонный разговор. Какой-то экипаж запрашивает погоду. Из двери в дверь толкается старик со странным прозвищем Кривдун. Его самого и его черную с проседью бороду знает вся Арктика, но никто не знает, сколько ему лет. На улице струится поземка. Надо подниматься и скорее улетать. Идем на завтрак мимо деревянных домов, где, наверно, тепло и спокойно. Перелезаем через высокие короба водопровода, проходим мимо фонаря и опрокинутых карбасов. Они кажутся такими неуклюжими среди плавных линий сугробов… Скорее, скорее! Уже греют моторы!..
И снова дрожат на своих пружинах высотомеры…
Настало другое время. Теперь на скоростном самолете можно лететь со скоростью мечты. Из Москвы прямо на место. Так возят в Арктику пассажиров. Чем меньше они увидят, тем больше расскажут, какая она из себя, и прибавят, что они с ней на "ты".