Садясь за домино, кто-то сказал:
— Хорошо, что Сергей вернулся. Мужик деловой. Умелый. Ну а за черту при нем не заходи. Этого он не любит.
У нас самолетов два. Тот, что на лыжах, — прорвался на льдину, увезя руководителя полетов и радиста. Мы же, на колесном, с грузом, продолжаем сидеть у моря и ждать погоды. "Там" снова задуло и дует жестоко, по всем полюсным правилам. Наш экипаж начинает про себя потихоньку нервничать. Дневной свет даже тут, у нас, кончается, и ветерок тоже начинает посвистывать. Плохо.
Очень плохо. А художник во мне ликует. Но он достаточно умен и вида не показывает. Я с ним дружу много лет и за него спокоен — не подведет. Но все же, чтобы подстраховаться, надо дать ему поблажку. Вместе с механиком самолета отправляемся к нашему аэроплану. Он — по своим делам, а я — за альбомом.
До взлетной полосы километра два. Попутная машина нас подбросила почти до места. Вылезли из кузова и пошли дальше рядом. Ветер нажимает на спину, успевай только перебирать ногами. Забежали в балок, отдышаться и взять стремянку. Последний бросок — и мы у самолета.
Кажется, все преодолели, а с паршивым замочком не можем справиться. Все его потроха смерзлись и не слушаются ключа. Металл жжет руки, а тут еще лестницу сдувает — борт-то скользкий. Как ни старается стоящий внизу, как ни упирается — рычаг не в его пользу. Маета да и только. Вся наша затея не стоит наших усилий, но по-мальчишески не хочется отступать. И когда уже спины нахолодали так, что их стало ломить, замок оттаял в руках и мы забрались в самолет. В его металлическом брюхе, кажется, холод еще сильнее, но зато тихо и можно отдышаться.
Прячем наши трофеи за пазуху и выходим наружу. Надо поспешать домой. Прозрачная снежная дымка начинает колебаться и пускать в небо белые метелки. Вот-вот сорвется поземка. Торопимся, а скорости нет. Мешает ветер. Прикрыв лицо рукой, согнувшись пополам, жмем и жмем на его упругую струю. Расплываясь, заблестели впереди фары. Еще немного — и мы у вездехода.
— За вами, однако. Смотрю, нет долго. А тут погода. Дежурному сказал, так что порядок. Поехали!
Пожалуй, за весь путь от Москвы Сергей не сказал так много слов, как сейчас. Видно, оттаивать начал.
Эпизод? А может, материал для хорошего рассказа о человеке, о той сути, показывать которую мы не любим, говоря, что нет в ней игрового момента.
А альбом мне пригодился. Правда, я в нем не рисовал, но короткая вылазка за ним стала тем самым последним патроном, набив который, можно идти на охоту.
Поземка покрутила день-другой и, не перейдя в пургу, улеглась. Полдень. Стою на крыльце. Горит заря. Морозная дымка шевелится, колдует. На молодых и острых ребрах снежных застругов распластались такие яркие и чистые цвета, что куда там всем нашим краскам в тюбиках и на палитре. Теперь скорее бы писать.
Последняя перегрузка — и я первым же рейсом ухожу на льдину. Тут уже полярная ночь. Пурги очистили небо, и по нему ходит луна в радужном кольце. Вокруг нее небо рыжее с бронзой, а дальше все черное и путается, сливаясь с темным снегом. Рельеф его угадывается только на переднем плане, да в сторону луны бежит и искрится стеклянной пылью световая дорожка. Мороз все-таки за сорок.
В лагере горят огни, выхватывая из мрака и очерчивая четким, белым рисунком все, что попадает в полосу света.
Вот мы и приехали, дорогие друзья мои. Подготовка к работе и путь к ней окончены, а результат ее — вот эти черные, ночные этюды дрейфующей станции и еще не оконченная картина, что стоит, завешанная, на мольберте. Вы увидите ее в следующий раз, а пока скажу название — "От Большой земли". Она расскажет о тех, кто работает в Арктике, вернее, о том, как там теперь работают, как шлет Большая земля полярникам свое тепло, о том, что наши авиаторы изменили понятие "далеко", построив воздушный мост. И вы теперь, наверно, поняли, что браться за картину можно, только пройдя по этому мосту.
Жизнь на льду
Когда художник пишет картину о наших ученых или о горячем цехе металлургического завода, он невольно остается всегда сторонним наблюдателем, не принимает непосредственного участия в труде своих героев и, закончив очередной сеанс сбора материала, уходит с завода так же, как и все, после конца смены. Совсем другое дело в Арктике. Она и место работы, и место жительства одновременно. Оставаться сторонним наблюдателем здесь невозможно, и художник, посвятивший ей свое творчество, неизбежно становится полярником, выполняющим на равных основаниях со всеми свою долю работы полярного коллектива по устройству и организации его жизни и быта. Эта особенность наиболее ярко выражена в жизни на льду высоких широт. Не всегда она бывает простой и легкой, но каждый, ее изведавший, вспоминает о ней с добрым чувством на Большой земле и часто стремится обратно туда, где взаимовыручка становится основным законом в борьбе с природой. Радостное событие, происшедшее в семье у кого-либо, тепло воспринимается всеми, а общенародные праздники проходят с особым подъемом. Особенно торжественно встречается день Седьмого ноября. Проходит он в темноте полярной ночи, в лагере, обдутом первыми пургами. Сравнительно ровная поверхность льдины скрыта под высокими, твердыми застругами, на причудливых изгибах которых лежат отблески горящих на домиках ламп. Мороз уже давно встал на зимнюю вахту, и иней превратил все провода и оттяжки в толстые, круглые щетки, отливающие серебром. В этой обстановке особенно торжественно проходят демонстрации с флагом и факелами, митинг у снежной трибуны.