Проведя несколько месяцев в своей московской мастерской, я начинаю тосковать по привычной жизни в снегах и на льду, вспоминаются друзья, дела и заботы, связавшие нас узами полярной дружбы. На мольберте стоит картина — "Торжественный митинг Седьмого ноября на станции Северный полюс". Уже много сделано, но с каждым днем становится все труднее и труднее писать ее. Очень сложно работать над тем, что находится за тысячи верст от твоей картины. Вывезенные впечатления перебиваются московскими, постепенно стираются, и начинаешь себя чувствовать наподобие рыбы, вынутой из воды. Надо возвращаться туда, на родину темы и образов. Самое главное — не упустить передачу настроения в картине. Это — и ощущение надвинувшейся полярной ночи, и бескрайность льдов, а главное-то, ради чего пишется работа: накал торжественного настроения, охватившего горсточку людей, живущих среди полярной пустыни. Выехал я заранее, когда еще можно застать достаточно света, чтобы вжиться в свою тему и прочувствовать наступление темноты. Она подкрадывается постепенно, сближая утро и вечер, пока они не сомкнутся и все не покроется сплошным мраком.
Прилетев, я еще увидел холодное, светлое небо, снег кругом и на нем несколько сборных оранжевых домиков и палаток, круглых и черных. Как положено, рассказал новости, какие знал, принял на себя равную для всех долю будничных нагрузок в виде дежурств, работы по камбузу, заготовки льда для воды и непредвиденных авральных и стал по мере возможности заниматься подготовкой своей работы. А тут дело это не всегда простое. Нас носит в океане какое-то странное течение, часто ломающее вокруг нас лед. Когда он трескается, вода в трещинах начинает парить и в воздухе повисает пленка тумана. Протягиваясь серыми лентами по желтому небу, он оседает на все. А на мои этюды и краски на палитре садится щетка кристаллов инея, и тогда и без того нелегкая работа на холоде страшно затрудняется. Вечером, после ужина, в кают-компании, сообща придумываем выход. На следующее утро откопали металлические, с широкими полозьями, сани из-под гидрологической лебедки. К ним на высоких штырях была приделана еще на заводе прочная плита. Мы ее просверлили и на болтах прикрепили к ней намертво опрокинутый на бок большой фанерный ящик. Получилась передвижная мастерская художника. Возок продуман и сделан отлично. Теперь можно работать даже в небольшую пургу. Одного только не учли конструкторы, они же исполнители, — тягу: не хватает этим саням хорошей собачьей упряжки. И художник, впрягшись в лямку, сам возит с места на место столь же тяжелую, как и надежную, конструкцию. Кто-то быстренько переделал нашу песенку с припевом "мама, я хочу домой", и теперь она начинается словами "по сугробам, ропакам…" Шутки шутками, а работа пошла полным ходом. И опять же в один из вечеров в кают-компании заходит речь о художнике — где ему сушить этюды? В жилых помещениях и места нет, и дух от них скипидарный да бензинный идет, в снежных тамбурах — тоже не годится. Снова выручают гидрологи:
— Нашел о чем горевать! В наших палатках "стены" свободны. Цепляй к ним свои холсты, и пускай сохнут. Посматривай только, чтобы из проруби Нептун не вылез и не спер твое творчество.
А Нептуну есть откуда вылезти. Посреди круглой палатки — "майна", пробитая во льду большая квадратная дыра в океан. Ее закрывает двухстворчатая крышка, совсем такая, как творило в деревенском погребе. Между ее половинками пропущен тонкий трос. Один его конец мокнет вместе с висящими на нем приборами, на большой глубине, другой идет под самый купол палатки, к блоку лебедки. Растопырив на фанерном полу такие же, как у моей передвижной мастерской, ноги-полозья, лебедка занимает половину узкого пространства вокруг майны. По краям творила умещаются газовые камин и баллон, стойка для батометров, ящик — он же столик, и многое другое. Ходить в палатке надо умеючи и осторожно. Прицепленные к материи ее свода, громко называемой стенами, проволочными крючками, на ней теперь сохнут, вернее вымораживаются, мои этюды.