И постепенно Илья проникся к Марку если и не чувством вражды, то по крайней мере чем-то близким к этому. Он не мог объяснить себе почему, но теперь ему часто казалось: Талалин — человек, который рано или поздно затмит его славу, вырвет из его рук. Он не замечал за Марком ничего такого, что могло бы подтвердить эту мысль, но и не мог избавиться от нее. «Интуиция, — говорил Илья самому себе. — Шестое чувство...» И на чем свет стоит клял Степу Ваненгу и Саню Кердыша, которые «подсунули» ему сварщика. А Харитону Езерскому, подбадривая себя, говорил:
— Беседина никто не свалит. Надо уметь работать, как Беседин. В чем рабочая слава?
Он подносил электрод к двум стальным листам, которые надо было сварить, зажигал дугу. Ровный, изящный, похожий на бархатную ленту шов ложился на сталь, и даже простым глазом можно было увидеть, что сварены листы навечно.
— Вот в чем! — Беседин снимал маску и смотрел на Езерского. — Ясно?
В середине января со Шпицбергена в порт пришла тревожная радиограмма. Осенью там случайно застрял советский угольщик. По теплому Норвежскому течению его отбуксировали в небольшую бухточку, поставили на зимовку. Неожиданно в бухточку рухнула глыба ледника, помяла подводную носовую часть корабля, один из отсеков дал течь.
Судно оказалось под угрозой гибели. Команда работала день и ночь, но своими силами моряки сделать ничего не могли.
И тогда обратились за помощью к докерам.
Беседин давал сварщикам задание, когда Андреич сказал:
— Не дышите, начальство приближается.
К танкеру, на котором работала бригада, подходил Петр Константинович Смайдов. Обычно он появлялся на; стапелях в полдень, сейчас же только начиналась смена, поэтому Езерский резонно заметил:
— По наши души. Где-нибудь аврал. Бесединцами хотят заткнуть дырку.
Он придвинулся к бригадиру, зашептал:
— Если аврал — без сверхурочных не соглашайтесь, Илья Семеныч! Чтоб не на энтузиазме. Чтоб по всем советским законам.
— Заткнись, прилипала! — оборвал его Беседин. — Без тебя знаю, что делать.
Смайдов подошел, поздоровался с каждым за руку и без всяких околичностей начал:
— Просьба к вам есть, товарищи. На Шпицбергене случилась беда: потерпел аварию угольщик. Работа сложная и срочная. Сами знаете, погодка там сейчас... — Он почему-то взглянул на низкие серые тучи, невесело улыбнулся, добавил: — В общем, там, конечно, весьма неуютно... А помочь надо. Василий Ильич договаривается насчет вертолета. Часа через три-четыре надо вылетать. Всей бригаде. Надеюсь, вы не откажете морякам в помощи?
Минуту или две никто не отвечал. Смайдов стоял, поглядывая на сварщиков. С моря дул ледяной ветер, нес твердую, как железные шарики, снежную крупу, барабанил ею по стальной обшивке корабля. Отсюда не видно было даже огромного траулера, стоявшего на кильблоках в двадцати — тридцати шагах; только короткие, словно выстрелы, вспышки вольтовых дуг пробивали мглу.
— Как это все просто, — сказал наконец Беседин. — У черта на куличках авария, а мы... Там сейчас белые медведи коченеют от холода, товарищ парторг, белые медведи, понимаете?
Смайдов спокойно ответил:
— Понимаю.
— А как же мы? Мы-то ведь люди, а не медведи! Да и как там работать в такую непогодь? Ногой в воду попадешь — конец, нету ноги... Так ведь?
— Так. — Смайдов машинально потрогал свой протез и сказал: — Там, на угольщике, живут наши моряки. На десятки километров вокруг — ни души. Только замерзшие фьорды и ледники. А люди работают...
— А мы что, не. работаем? — сказал Беседин. — Слава богу, к нам пока претензий не было.
Работаете вы хорошо, — улыбнулся парторг. — Поэтому к вашей бригаде, а не к другой обратились с просьбой.
— Просьба-то уж больно велика, Петр Константинович, — подал голос Харитон. — Не шутка — на Шпицберген! Одних расходов сколько: тепленького барахлишка подкупить, спиртику прихватить на всякий случай... А у рабочего человека, сами знаете, лишних капиталов не водится.
Смайдов промолчал. Даже не взглянул на Езерского. Только зло подумал: «Торгуются, как купцы...»
— Насколько я понимаю, — проговорил Беседин, — в таких случаях администрация должна предложить поощрение... О себе не говорю — я человек скромный и, как бригадир, более сознательный. Но мой долг беспокоиться о других.
— Чего же вы хотите? — сдерживая нарастающее раздражение, спросил Смайдов.
— Я? — Беседин обвел взглядом сварщиков, словно призывая их разделить с ним недоумение: смотрите, дескать, какой непонятливый человек наш парторг — ему говорят, что для себя лично бригадир ничего не хочет, а он свое... — Я сказал: не о себе пекусь. Но члены бригады...
— Чего же хотят члены бригады? — Смайдов быстро достал папиросу, закурил. Лицо его слегка порозовело от волнения.
— Зачем нервничать, Петр Константинович? — усмехнулся Беседин. — Можно по-хорошему. Лететь на Шпицберген ведь нам, а не вам. Вы вечерком придете домой, там печурка горит, сядете возле нее, журнальчик в руки и... Благодать! А мы... Сами говорите — уюта там мало. И требование товарищей о поощрении, по-моему, законно. Думаю даже так: вы, как партийный руководитель, должны беспокоиться о людях в первую очередь. Разве я не прав? Не прав я, Петр Константинович?
Смайдов сказал:
— Продолжайте.
— Я могу продолжить, — проговорил Езерский. — Насчет беспокойства, о котором сказал наш бригадир. Беспокоиться, собственно, не к чему. Вы, товарищ парторг, вместе с товарищем Борисовым запросто можете решить так: ввиду очень сложных обстоятельств послать бригаду Беседина, скажем, на неделю, а командировочные оплатить за три. И никто возражать не станет. Ну, сверхурочные — это само собой. По закону. Работать ведь будем по-беседински, пятнадцать часов в сутки. Понимаем: нужно. Так я говорю, товарищи?
— Можно мне сказать, Петр Константинович? — спросил Марк. — Можно?
Смайдов пожал плечами.
— Пожалуйста. Хотите дополнить Езерского?
— Хочу дополнить. Если говорить честно, мне сейчас стыдно. За эту торговлю. Не привык я, Илья Семеныч, к подобному...
— А ты привыкай! — бросил Беседин. — На Севере ко многому надо привыкнуть. Север — это север.
Харитон с готовностью поддержал:
— Точно, Илья Семеныч. Читал я как-то: одних калорий мы тут расходуем почти вдвое больше, чем люди на юге. Восполнять-то их надо. А вообще товарищу Талалину лучше бы помолчать, пускай это ветераны решают.
— Я решаю за себя, — твердо сказал Марк. — От того, что бригадир называет поощрениями, отказываюсь. А работать буду, как все.
— Ха, шибко сознательный! — Харитон приблизился к бригадиру, кивнул в сторону Марка: — Видали? Он решает за себя. А бригада? Бригада — ничто? Вы, Илья Семеныч, таким волю не давайте. Кто хочет выслуживаться, пускай выслуживается в другом месте. Мы своим горбом славу завоевывали...
— Особенно ты, ветера-ан! — презрительно сказал Костя Байкин. — Жмот несчастный, молчал бы уж... Смотреть на тебя тошно... А тебе, Илья, скажу прямо: мне тоже стыдно. Как крохоборы. Люди там бедуют, а мы тут... Короче говоря, я, Петр Константинович, поддерживаю Талалина и лететь готов хоть сейчас... Ты как, Димка?
Баклан нехотя ответил:
— Я?.. Как все, так и я... Я не бригадир, чтобы решать.
— А ты? — Костя вплотную подошел к Думину, взглянул на него снизу вверх. — Ты тоже, как все?
Думин замялся. Глядя то на бригадира, то на Марка Талалина, он неуклюже переступал с ноги на ногу и молчал. Молчал и Андреич, отвернувшись в сторону и ни на кого не глядя.
Тогда Костя сказал, пристегивая защитную маску к поясу:
— Все ясно. Базар этот ни к чему. Лучше айда собираться. Времени в обрез.
Беседин увидел, как не спеша, словно еще раздумывая, пристегивают маски Баклан и Думин. Он хотел крикнуть: «Какого черта! Решать буду я!», но не крикнул. Он вдруг ясно понял: Смайдов не зря не вмешивается в разговор. Изучает. Ждет. Если сейчас дать промашку, все может полететь к черту. Вся его слава лучшего бригадира рухнет, как внезапно рушится вершина айсберга, долго подтачиваемая теплым течением. Он видел, как просветлело лицо Смайдова, когда парторг взглянул на Марка Талалина...