Илья сунул руки в карманы пальто, сжал кулаки так, что хрустнули пальцы. Марк Талалин! Не думал, что этот тип начнет кусаться так скоро.
Бригадир подошел к Смайдову, фамильярно похлопал его по плечу.
— Все в порядке, товарищ парторг? — весело проговорил он. — Небось подумали: у Беседина все, как этот сквалыга Харитон Езерский... По-честному — думали, Петр Константинович?
Смайдов ответил не сразу. Наглость Беседина была уж слишком откровенной. Подставить под удар Езерского и сделать вид, что сам полностью на стороне Талалина и Кости, — ну и ну! Хватка действительно бесединская!
Смайдову вдруг захотелось сказать бригадиру все, что он о нем думает, но момент для этого был неподходящий. Не стоило именно сейчас вносить в бригаду разлад, не было смысла подрывать авторитет бригадира накануне важного задания. Однако до конца Смайдов не сдержался и сухо сказал:
— По-честному — о всей бригаде так не думал, товарищ Беседин. Ваш друг Езерский обычно поет за двоих, другие ему не очень подпевают.
Илья деланно засмеялся.
— За двоих? Он и за себя одного спеть не может — кишка тонка... Горе это наше, а не рабочий человек... Никакой рабочей гордости...
Езерский сорвал с головы шапку и, будто его кто-то подтолкнул в спину, подскочил к Беседину:
— Что это вы... Что это вы так обо мне, Илья Семеныч?! Я всегда, как вы сами, всегда... Заодно ведь... Зачем грязью поливаете? О Талалине давеча чего мне говорили, а? Двуличничаете вы, Илья Семеныч!
Он бросил шапку на снег и, наверно, не вполне сознавая, что делает, начал топтать ее ногами.
— Настоящий псих, — сказал Беседин. — Таких лечить надо, а не на Шпицберген посылать. Ни с того, ни с сего хай поднял, как ненормальный...
— Не одного его лечить надо... — вздохнул Смайдов. Потом посмотрел на часы и добавил, обращаясь уже сразу ко всем: — В двенадцать приходите к конторе.
2
Недалеко, метрах в восьмистах от потерпевшего аварию угольщика, стояла старая заброшенная изба какогото промысловика. С широкими полатями и неуклюжей, но навечно сложенной печкой, с узеньким оконцем, похожим на амбразуру, она, наверно, не меньше полсотни лет служила хозяину, а теперь в ней поселились сварщики, прилетевшие с материка. За оконцем белел застывший океан. У берегов громоздились бесформенные ледяные глыбы. Позади избы — изрезанные, мрачные кручи Шпицбергена. Там, наверху, откуда сползали льды, все время что-то охало, стонало, иногда будто взрывалось, и тогда над всем этим угрюмым краем долго плыла приглушенная стужей канонада. Плыла неторопливо, как низкие тучи, стыла, насквозь прошитая ледяными иглами, и замирала серым окоемом.
Бывало, что где-то совсем рядом с крутизны обрушивалась ледяная громада, ломала многометровую толщу льда, и океан гудел на десятки километров.
Смайдов сидел у печки, неотрывно глядел на красные угли и не то дремал, не то просто пребывал в долгом забытьи, когда нет ни мыслей, ни желания пошевельнуться. На полатях, на грубо сколоченных топчанах спали сварщики. Шумно, с присвистом, всхрапывал Илья Беседин, тонко, как мышь, попискивал носом Харитон. Марк Талалин, зарывшись лицом в длинную шерсть кухлянки, что-то бормотал, и Смайдов видел, как медленно то сжимаются, то разжимаются пальцы на его руке. Андреич лежал на краю полатей, длинные ноги Думина покоились у него на животе, и Андреич изредка пытался их сбросить, но, видимо, не хватало сил: поворочается парень, поворочается и опять тут же засыпает. За Думиным, сжавшись в комочки, тихо посапывали Костя и Баклан.
Пошуровав в поддувале кочергой, Петр Константинович подошел к своему топчану и, сняв унты, залез под одеяло. Нащупал под подушкой папиросы и спички, вытащил их, закурил. Это была давняя его привычка: перед самым сном, уже лежа в постели, закурить и в темноте наблюдать за огоньком папиросы. Он протягивал руку в сторону, медленно чертил ею в воздухе кривые и окружности, а сам все смотрел на огонек, и ему казалось, что это идет ночной воздушный бой и он сам участвует в этом бою. Докурив папиросу, Смайдов резко, сверху вниз, опускал руку к пепельнице, искорки рассыпались и гасли, а Петр Константинович удовлетворенно говорил:
— Вот так...
«Истребитель» противника был сбит, и Смайдов, улыбнувшись, засыпал.
Сейчас он уснуть не мог. Курил папиросу за папиросой, ворочался с боку на бок, прислушивался к оханью и стонам сползающих в океан ледников и никак не мог заставить себя ни о чем не думать. Неожиданно разболелось правое плечо. Боль с каждой минутой становилась нестерпимее, и Смайдов был уверен, что это к непогоде. Наверняка скоро закрутит такое, что не взвидишь белого света. Ему уже и сейчас казалось, что он слышит, как начинает завывать пурга.
Он снова встал с топчана, босиком подошел к оконцуамбразуре, вглядываясь в ночь. Вьюги еще не было, но ветер уже срывал с земли снежную пыль и гнал ее к океану. Сверху тоже начали падать крупные хлопья, косыми струями стрелять по деревянным стенам избы, по стеклу, по ледяным глыбам. «Да, вот-вот закрутит!» — подумал Петр Константинович, возвращаясь к постели.
...Смайдов не предполагал лететь сюда вместе с бригадой. Но, побывав в то памятное утро у сварщиков, понял: если он отправится вместе с ними на Шпицберген, наверняка сумеет разобраться в том, что происходит в этом маленьком коллективе.
Борисов возражать не стал.
— Давай лети, комиссар, — сказал он. — Увидишь Илью Беседина в работе — сам будешь за него горой. Да и мне спокойнее будет: условия там не санаторные, поддержка людям пригодится.
Условия тут были действительно не санаторные. В отсеках судна, где работали сварщики, лютовал холод. На внутренней обшивке корабля, на шпангоутах и стрингерах висела толстая наледь, ее скалывали, через люки вытаскивали на палубу, но бьющая через разошедшиеся швы вода снова мгновенно замерзала. Когда сварщик зажигал дугу, наледь под электродом взрывалась, облако пара обдавало его с ног до головы и, оседая на руках и лице, тут же превращалось в ледяную корку. Ее нельзя было сорвать — вместе с ней сдиралась и кожа. Люди выскакивали наверх, мчались в кормовые кубрики, где день и ночь топились печи, и только там приходили в себя.
Однако после тепла возвращаться в отсеки было еще труднее. Холод, казалось, проникал к самому сердцу и сводил его судорогами. Дышали прерывисто, точно не хватало воздуха. И в глазах все время стояла какая-то пелена, мешающая видеть, было похоже, что в них тоже появляется наледь, которую ни сковырнуть, ни оттаять.
...На третий день Андреич, придя после работы в «отель» (они теперь промысловую избушку, где жили, называли не иначе как «отель «Субтропики»), снял варежки и показал руку. Кожа на пальцах и на тыльной стороне ладони потемнела, потрескалась, и из трещинок сочилась сукровица. Пальцы слегка свело, когда Андреич хотел их выпрямить, он невольно застонал от боли.
— Болит маленько, — сказал он. — Наверно, подморозил.
— Тут не только руку подморозишь, — мрачно заметил Харитон. — А за что страдаем — никто толком не знает. Даже не выяснили, по каким ставкам оплачивать будут.
— Голодной куме обед на уме, — усмехнулся Костя Байкин. — Кто о чем, а Харитон о своем.
— А ты человеку рот не затыкай! — метнув взгляд на Костю, зло проговорил Беседин. — Тоже мне, шибко сознательный. Бессребреник...
Он вытащил из сундука-аптечки бинт и мазь, позвал к себе Андреича:
— Дай-ка перевяжу. — И Харитону: — Помоги. А то тут, видно, только одни критиканы-политики собрались, а чтоб посочувствовать человеку... Под Смайдова работают...
Смайдов еще не вернулся с корабля, и Марк сказал:
— О людях, которых нет, плохо говорить не полагается, Илья Семеныч. Известное правило.
Беседин отдал бинт Езерскому, вплотную подошел к Марку.
— Слушай, Талалин... — Он говорил медленно и очень тихо, словно этим хотел подчеркнуть значимость своих слов. — Слушай, Талалин, откуда ты тут такой взялся, что решил учить людей, которые... которые...
Марк видел: Беседин еле сдерживается, у него даже под глазом задергалось от этого сдерживаемого волнения. Не до конца понимая, откуда у Беседина такая острая к нему неприязнь, он смотрел на бригадира удивленно и даже чуть растерянно. А Илья продолжал: