— Никто твоих прав ущемлять не собирается, — проговорил парторг. — Речь идет не об этом. Речь идет о том, что надо быть настоящим человеком. Советским человеком, понимаешь?
— Понимаю. Завтра работаю шесть часов. По закону. По советскому закону. Кто хочет работать не по закону — пожалуйста. Не возражаю.
— Ты будешь работать, как все, — спокойно сказал Смайдов. — Бригада тебе не позволит здесь увиливать.
К полуночи ветер достиг ураганной силы. Казалось, еще немного — и эта маленькая избушка или будет снесена в океан, или развалится на части. Где-то недалеко обрушивались ледники, где-то с быстротой шквала с гор неслись снежные лавины. Остров вздрагивал, будто в недрах его проснулся вулкан.
Для Смайдова бураны были не в новинку. В тундре тоже, бывало, закрутит так, что ненцы начинают думать: не конец ли света? Петр Константинович помнил, как однажды пурга разметала целое стойбище. Сорвала чумы, разбросала по тундре оленьи упряжки, невесть куда угнала две сотни оленей. Искали их потом на самолетах, долго искали, половину удалось найти, а половина так и сгинула.
Нет, тундра умеет себя показать. Но в такой заварухе, как эта, Смайдову не приходилось бывать.
Он и сам не понимал, почему у него так тревожно на душе. Стараясь рассеять эту тревогу, Петр Константинович пытался думать о чем-нибудь постороннем, наглухо закрывал голову регланом, чтобы отгородиться от гула бурана, однако чувство или, скорее, предчувствие надвигающейся беды не покидало его. Несколько раз он вставал, подходил к окошку, плотно забитому снегом, стоял, мысленно представляя, что делается за стенами избы, и снова ложился на свой топчан. Ворочался, курил папиросу за папиросой, а сон все не шел.
«Надо почитать, — решил он наконец. — Устану — тогда усну».
Вытащив из-под подушки книгу, Петр Константинович включил над головой маленькую лампочку, питаемую аккумулятором, раскрыл книгу на загнутой странице. «Счастье ревущего стана...» Смайдов любил этот рассказ. Он будто видел перед собой сильных людей с их необузданными страстями, ему даже казалось, что с кемто из них он уже встречался. «Не вот с этим ли?» — улыбнулся Петр Константинович, разглядывая иллюстрацию. Один из персонажей — здоровенный детина, заросший густой щетиной, — держал над головой голого ребенка, держал неуклюже, неумело, но очень бережно; другой, обнаженный до пояса, с пистолетом за ремнем, хохотал. Хохотал, видно, так заразительно, что, глядя на него, Смайдову и самому захотелось рассмеяться. «Да, колоритные фигуры!» — подумал Петр Константинович.
В это время сквозь рев бурана до его слуха донеслись какие-то звуки, не похожие ни на стон ветра, ни на грохот снежных обвалов, ни на шум сползающих ледников.
Звуки были настолько слабыми, что едва-едва прорывались сквозь гул урагана, временами совсем затухали, как бы растворяясь в общем хаосе, потом опять возникали, тревожа и настораживая.
Смайдов сунул книгу под подушку, сбросил реглан и подошел поближе к окну. Долго стоял не дыша, весь превратившись в слух. Минуту или две он ничего, кроме завывания бури, не мог различить. И уже подумал, что напрасно встревожился, но в это время шквал ветра со стороны океана донес до него нечастые всхлипывания сирены. Разрываемые ветром гудки сирены точно захлебывались, и было похоже, что где-то далеко кричит человек, которому пытаются зажать рот.
Смайдов скомандовал:
— Подъем!
Он бросился к своей одежде, схватил реглан, но прежде чем одеваться, снова крикнул:
— Подъем!
Первыми вскочили Беседин, Марк Талалин и Костя Байкин. Еще ничего не поняв, они торопливо начали натягивать штаны, совать ноги в унты, искать кухлянки. И только через минуту Беседин оторопело спросил:
— Что случилось?
— На угольщике тревога, — ответил Смайдов, продолжая одеваться, — Подают сигналы бедствия. Надо быстро туда добираться. Быстро, как можно быстрее.
Беседин сорвал с Езерского одеяло, подскочил к Баклану, ткнул его в бок, тряхнул Думина и Андреича.
— Какого черта лежите?! — закричал срывающимся голосом. — Ждете отдельного приглашения?!
Харитон, еще не придя в себя, сказал:
— Куда? Пускай многоклеточные...
— На корабле тревога, — снова повторил Смайдов. — Что-то там у них случилось. Быстрее, товарищи!
Второпях он никак не мог приладить протез, наконец бросил его на топчан, натянул реглан.
Страшной силы шквал налетел на избу, ударил в стены, словно стараясь их протаранить. Лампочка качнулась, замигала, задребезжал на столе пустой стакан.
— Куда идти-то? — заскулил Езерский. — Нас там заметет, как тундрянок!..
Он снова полез под одеяло, но Смайдов крикнул:
— Езерский!
Харитон вскочил и, подтягивая кальсоны, зло посмотрел на парторга.
— Что — Езерский! Нету таких законов, чтоб человека на погибель гнать. Нету! Слышите, что там творится? Не пойду я. Не пойду, ясно?
— Ты пойдешь, Езерский, — сказал Смайдов, — потому что пойдут все. Ты слышал меня? И хватит митинговать, одевайся.
Марк уже натянул на себя унты и кухлянку и, стоя у двери, презрительно бросил:
— И правда — одноклеточное!..
В это время шквал снова ударил в избу, проревел за окном. Харитон жалобно заморгал, попятился в угол.
— Петр Константинович... — губы его дрожали, в глазах была мольба, — Петр Константиныч, я не могу... Я не такой сильный, как другие...
Смайдов сорвал с вешалки его тулуп, бросил ему на руки:
— Одевайся!
Один за другим они вышли из избы. Их оглушило. В первую же минуту. Ни взглянуть, ни вздохнуть. Пурга наваливалась яростно, злобно, зажала рты, залепила глаза, разметала всех в разные стороны.
Беседин перекричал пургу:
— Все ко мне!
Он прихватил веревку и теперь, согнувшись почти вдвое, пробирался от одного сварщика к другому, бросая на ходу: «Держись». Смайдову сказал:
— Я пойду последним.
Они то шли, то ползли по сугробам. Ветер бил навстречу, густая темень и снежная мгла стеной отделяла их друг от друга, и, хотя расстояние между ними было не больше трех-четырех шагов, каждому из них казалось: он один на один остался сейчас с ночью, с пургой и со своими тревогами.
Марк и Смайдов шли впереди. Беседин замыкал шествие. Предпоследним был Езерский. Он брел с закрытыми глазами, судорожно вцепившись в веревку. И когда буря валила его с ног, он падал лицом в снег, даже не пытаясь прикрыться рукой: не было сейчас такой силы, которая могла бы хоть на мгновение оторвать его руки от веревки. Страх потерять эту единственную связь с теми, кто был сильнее его, отнимал у Езерского волю, он не мог не думать о том, что ему грозит смертельная опасность.
Его все время била дрожь, мелкая противная дрожь, но он почти не старался унять ее и уж совсем не старался понять; отчего это: от холода, страха или от того и другого сразу.
На минуту все остановились. Видимо, Марк и Смайдов не вполне были уверены, правильно ли они идут, и остановились, чтобы еще раз услышать гудки сирены и по ним сориентироваться. А может, просто выбились из сил: им ведь было труднее всех, так как приходилось пробивать дорогу.
Беседин закричал:
— Что там?!
Никто ему не ответил. Никто его наверняка и не слыхал. Тогда он по веревке подобрался к Харитону, крикнул:
— Стой на месте! Я сейчас вернусь.
— Не уходи! — Харитон, забыв о веревке, обеими руками уцепился за кухлянку Беседина. — Не уходи, Илья! Я боюсь! Слышишь, мне страшно без тебя...
— Дурак! Совсем ошалел от страха. Пусти!
— Не пущу!
Харитон и вправду одурел. Теперь он держался за Беседина такой же мертвой хваткой, как минуту назад — за веревку. И готов был вцепиться в кухлянку зубами, лишь бы его не оторвали от бригадира.
Илья рассвирепел. Схватив Харитона за грудки, он встряхнул его так, что тот клацнул зубами.
Илья не мог видеть лицо сварщика — в этой кутерьме вообще ничего нельзя было увидеть, — но по его всхлипывающему голосу, по той лихорадочной дрожи, которую он ощутил в пальцах Харитона, Беседин понял, что с ним происходит. Понял, но это не вызвало в нем ни капли жалости или сочувствия... Паршивый щенок, дрожит за свою шкуру, будто она стоит кучу золота...