И в своем бредовом состоянии Эллен видела, как в скучной серой комнате разведывательного оффиса за неряшливым столом с пишущей машинкой сидел ничем не примечательный человек с немного осоловевшими глазами.
— Что она передала, Сэм? — спросил сидевший тут же военный.
— Ничего не понимаю, сэр. Как будто это была не она. Но я отчетливо понял. Я мог бы записать на машинке.
— Запишете потом. Что она передала?
— Буров при смерти. У него рак. Это надо передать всему миру.
— Это очень правильно, Сэм. У нас превосходный агент. Нужно передать эту новость всем газетам. Они подведут черту под концом всего.
ЧАСТЬ 5. ВЕЛИКАЯ ВЕСНА
Глава первая
ПРЕКРАСНЕЙШАЯ НОВОГО СОЛНЦА
И этот дневник я хотел опубликовать, чтобы люди, чужие и равнодушные, читали о моем сокровенном, готов был продать за миллион долларов то, что нельзя даже показать другому за все сокровища мира! Для кого я теперь пишу, без всякой надежды прочитать ей хоть строчку, ей, моей недосягаемой Эллен? Быть может, для себя, внезапно впавшего в смешную и трогательную пору юности, когда голубенькие тетрадки в клеточку прячут в тайники… под подушкой?
Лиз приехала на похороны моих бедных стариков. Она плакала больше, чем сестрица Джен.
Отец, отец!.. Оказывается, он был еще крепок, как-то еще тянул, когда мать уже совсем слегла. И он, старый кремень, все еще берег бесполезные для полей семена кукурузы… Хранил их до того дня, когда они были, наконец, описаны судебным исполнителем за долги и вывезены по предписанию банков, все-таки разоривших его… И не от истощения умер мой бедный старик, как телеграфировала сестрица Джен, а от крупнокалиберной пули старого ковбойского кольта, доставшегося ему еще от моего прадеда, на которого я будто бы похожу лицом, но не судьбой…
Представители банков почтили своим присутствием похороны, вежливо ожидая, когда гробы вынесут из дома, чтобы опечатать двери. Сестрица Джен сразу же после похорон должна была увезти совсем иссохшего Тома к мужу, устроившемуся где-то в теплой Флориде, где снег летом все-таки стаял.
Старика похоронили на холме. Если он будет вставать из гроба, то увидит и поля, впервые вспаханные его дедами, и ферму, увы, не перешедшую к его сыну… Мать положили в яму рядом с ним. Старый Картер гнусавым голосом прочитал над могилой псалмы.
Лиз плакала. Она не могла простить себе, что, вынужденная скрываться, не выкупила отцовской фермы…
Можно было не любить Лиз, но нельзя было ее не уважать.
Однажды Лиз играла на рояле, я сидел на низком кресле, сжав виски руками. Я не знал, что она играет, но она играла именно то, о чем я думал, что я чувствовал.
— Это Лист, Рой, — сказала она, осторожно закрывая крышку рояля и проницательно смотря на меня. — Это «Сонет Петрарки»…
Сонет Петрарки!.. Я нашел книжку сонетов Петрарки на низеньком столике в гостиной. Она была необыкновенно умна и проницательна, моя Лиз.
Петрарка, юный Франческо был тогда силен, ловок и красив, со взглядом быстрым и горячим темных карих глаз, уже известный всем умом, талантом и подвигом неустанного труда. Беспримерная его любовь, прославившая имя Женщины в веках, вспыхнула в миг, когда Лаура прошла мимо него, опустив черные гребни ресниц. Внезапно вскинув их, она озарила его светом Прекраснейшей Солнца… И была их любовь беспримерной, выше трагических обстоятельств, разделивших их оковами ее семьи, обетом его безбрачия, долгом, верностью, детьми с обеих сторон. Любовь эту почитали небесной, но была она истинно земной, рожденная земной красотой и земным благородством, хоть и была сильнее всего, что есть на Земле, даже сильнее смерти, смерти, поразившей Прекраснейшую в страшные ночи, когда смоляные гробы несли мрачные люди в смоляных балахонах с узкими прорезями для глаз. Трещавшие смоляные факелы тщетно отгоняли тогда черную чуму, не знавшую жалости к живым, но бессильную деред Любовью. Любовь эта была не только сильнее смерти, но и сильнее времени. Двадцать один год славил коронованный капитолийскимии аврами Поэт образ Прекраснейшей Солнца, которую видел лишь считанные часы на людях и чью непорочную близость познал лишь на миг, когда побледнела она, услышав об его отъезде. И еще четверть века славил он ее, погребенную в закоптевшем от факелов склепе. И еще шесть столетий после того Великая Любовь возгоралась пламенем негаснущего солнца во всех тех, кто сердцем прикасался, подобно вдохновенному музыканту, к бессмертным сонетам.