— Я не понимаю вашей латыни, но если африканцы не хотят нас, то нечего им грозить… натравлять их друг на друга… да еще и подсовывать одной стороне ядерную бомбу… Мало нам руанского взрыва? Или нужен еще какой-нибудь чикагский взрыв?
— Чепуха! Америка будет в стороне, она здесь ни при чем. Африканцы могут взрывать свою Африку хоть ко всем чертям.
— Постой, но ведь ты собираешься туда?
— Что ж делать, па, журналисту нужны впечатления.
И тут мать залилась слезами:
— Ты погибнешь там, мой мальчик!..
— Вот-вот! Хорошо бы все американские матери поплакали… заблаговременно, — ворчал отец.
Ну что я мог объяснить ему, этому простаку! Разве он в состоянии уяснить, что ядерное оружие послано нам богом как оружие, справедливости, которым можно сдержать наступление коммунизма на свободный мир. Он ответит, что все это давно читал, и упрямо качнет головой.
Эллен ночевала в комнатушке Тома, которого Джен взяла к себе. Ночью дверь комнатушки оказалась запертой. Пристыженный, я пошел спать на улицу под гигантским старым вязом, ветви которого в свое время облазил.
На рассвете отец поднял меня. Эллен была уже готова, снова мальчишески прелестная, в платочке, с опущенными, чуть лукавыми глазами.
Мы проработали три дня, три счастливейших дня моей жизни. Я даже полюбил эти семейные вечера с хлопотами матери, с открытым ртом Тома, с искрящейся, завистью Джен, вялой тупостью зятя и воркотней ничего не понимающего в политике отца, зудящего об оптовых ценах, ссудах, процентах, удобрениях, конкурирующей компании… Что-то чистое, патриархальное, бесконечно уютное и честное было во всем этом!..
А Эллен! Я готов был стать фермером, всю жизнь забрасывать механической швырялкой размельченную кукурузную массу в башню для силосования, лишь бы мне помогала совсем новая, удивительная Эллен. А как она разговаривала со старшими! Почтительно, не поднимая глаз, всегда занятая какой-нибудь работой. Или она превосходная актриса, решившая поозорничать, или сокровище!
Отец и мать, даже вечно раздраженная Джен — все были без ума от нее. Отец подмигнул мне и сказал, что к моему возвращению из Африки приторгует для меня соседнюю ферму. Бедняга Картер совсем разорился, все идет с молотка, можно будет купить хозяйство за бесценок.
В последний вечер Эллен, отвечая на расспросы отца, рассказывала о себе. Да, она кончает сейчас колледж. Теперь модны точные науки. Может быть, станет преподавать их или устроится на другую работу.
Отец вздыхал и подмигивал мне.
— Работа, работа. На ферме ее хоть отбавляй!
Родители ее давно умерли, она их не помнит, продолжала Эллен. Старый мистер Сэхевс воспитывал ее и хочет от нее очень многого. Она еще знает языки. Может быть, это тоже пригодится.
— Вот Тома обучите! — смеялся старик. — Он будет водить по ферме иностранных туристов и показывать им, как надо хозяйствовать.
Эллен сказала, что в последний вечер хочет погулять.
Мы пошли с ней в гору к лесу. Перед нами была уходящая в небо тень, за нами — лунное море равнины.
— Слушайте, Рой. Я хочу проверить вас. Возьмите апельсин.
— Вам очистить его?
— Нет. В состоянии вы положить его себе на шляпу? Я отойду на двадцать шагов. Не бойтесь, я не промахнусь.
— Из чего? — посмеялся я.
Но она достала из сумочки настоящий револьвер. Я только развел руками.
— Если вам хочется продырявить мою голову, то пожалуйста. Но я рискую не из смелости, а будучи уверен, что при лунном свете вам и в голову мне не попасть, пусть она даже распухнет от изумления.
Эллен рассмеялась, отняла у меня апельсин, высоко подбросила в воздух и выстрелила в него.
Апельсин упал шагах в десяти. Она подбежала к нему, подняла и бросила мне. Я хотел поймать на лету, но промахнулся. Апельсин покатился под гору, я едва догнал его.
Черт возьми! Он был прострелен…
— Теперь слушайте, Рой. Я попробовала этой жвачки… Но я предназначена для другого. Может быть, лучше было бы положить апельсин вам на голову и выстрелить чуть ниже цели. По крайней мере мне не нужно было бы сейчас мучиться…
— Конечно, я безоружен, мисс гангстер…
— Я не шучу. Мне больно. Я позвала вас проститься со мной.
— Разве мы не едем утром вместе?
— Нет, Вы проводите меня сейчас до железнодорожной станции. Я уже посмотрела расписание. Проводите… навсегда…
Я не хотел верить ушам. Я не знал, что она умеет плакать.
Она не позволила будить стариков. Мы ушли на станцию, крадучись, пешком, без автомобиля.
Я все никак не мог привыкнуть к ее причудам и уверял себя, что все обойдется. Ведь мы уже прощались раз в Нью-Йорке…