– К черту депеши, к черту самого босса, мой Геракл! – бормотал я, нахмурившись. Мне не хотелось смотреть на белый свет.
– Вы все-таки прочтите, масса Рой, – убеждал он.
Я со злостью вырвал у него телеграмму. Она оказалась от сестрицы Джен.
«Рой, скорее возвращайся. Схожу с ума. Отец и мать скончались от истощения. Похороны задерживаю. Том болен. Приезжай, Рой».
Я крепко пожал руку негру.
Я был спокоен, ясен, трезв. Я слишком хорошо видел перед собой детектива и самолет, куда он меня приглашал. Я почти уверен, что сейчас «три ноль восемь часа пополудни»...
И я еще заметил гориллообразную фигуру, на миг высунувшуюся из правого самолета, куда меня тащил мой старый разноглазый знакомый. Я сразу узнал мастера похищений Билла, у которого со мной, как и у его босса, были свои счеты.
Я сел в левый самолет, который направлялся в Америку. Еще одно похищение не удалось, а в Америку вели и пути левых».
Глава шестая
Держа друг друга под руку, осторожно передвигаясь, чтобы не вызвать приступа боли, они добрались до обзорной площадки перед университетом на склоне Ленинских гор. Буров счистил с балюстрады снег, чтобы Лена могла облокотиться.
Они долго любовались городом. На первом плане олимпийский стадион, символ силы и бодрости, за ним веселой многоглазой стеной стояли новые дома, и среди них цветным пятном выделялась гостиница «Юность». Дальше в дымку уходил город с возвышающимися над ним башнями высотных зданий.
– Я полюбила Москву, – тихо сказала Лена. – Смотрите, Буров: «бодрость» и «юность»... И мы смотрим на них издали.
Буров повел ее вниз по лестнице на аллею, хотел опуститься еще ниже, к «заколдованным» деревьям. Каждая веточка там обледенела, а сверху была еще и запорошена снегом. В солнечных лучах это сверкало и переливалось цветами радуги. Белые сверху, пушистые лапы елей стали тяжелыми, пригнулись к самой земле, образовав уютные шатры.
Некоторое время шли, зачарованные, потом Лена остановила Бурова:
– Нам не подняться обратно.
Им не встречались лыжники. Снег стал липким. Летнее солнце хоть на это оказалось способным. И может быть, потому вокруг так безлюдно. Лес, всегда полный гуляющих, сейчас словно вымер.
Лена видела, как морщился от боли Буров. Ей самой временами казалось, что она теряет сознание.
Эта боль появилась в самые последние дни, когда они еще были в клинике. Первое время оба возмущались, что их поместили туда. Они бегали друг к другу на свидания под пальмы в зимнем саду, устроенном в широком и светлом коридоре.
Они знали, что полученная ими доза облучения огромна и превосходит все допустимые пределы во много раз. Оставалась надежда, что для неизвестного излучения, быть может, действуют другие нормы.
Приезжал Овесян, навещала Мария Сергеевна Веселова-Росова. И Люда приходила с ней... Даже Калерия Константиновна, элегантная и подтянутая, явилась к Лене, сухо передав ей, что маленький Рой здоров, справил свой первый день рождения, уже бегает и что она присматривает за ним. Она была недолго и ушла. Люда показала ей в спину язык.
Люда не отходила от Елены Кирилловны совсем как раньше, но Буров ловил на себе ее встревоженный, пытливый взгляд. Бурову не позволяли вернуться в лабораторию.
Потом начались боли.
Профессор, главный врач клиники, сутулящийся, в накрахмаленном белом халате, в белоснежном воротничке, с седеющей бородкой и с удивительно ясными и в то же время проницательными глазами, подолгу задерживался у своих «особых» больных. Он улыбался и шутил. Это было плохим признаком.
Однажды он стал рассказывать анекдоты. Буров посмотрел ему прямо в глаза. Они не улыбались.
– Профессор, – сказал Буров; они были вдвоем в отдельной палате, – в отношении меня все врачебные законы неприемлемы.
Профессор кивнул и стал протирать очки.
– Мне нужно знать все, чтобы распорядиться собой.
– Я и сам так думал, – сказал профессор, смотря в пол.
– Я помогу вопросами. Результат облучения?
Профессор кивнул.
– Рак крови?
– Нет... не крови.
– У Шаховской тоже?
– Да. У нее... странный случай «молниеносного рака». И уже метастазы.
– Она приговорена?
– Да. Спасти не в наших силах.
– Оба случая совершенно идентичны?
– Совершенно.
– Спасибо, профессор...
– Я нарушил закон врачебной тайны...
– У врачей закон: не говорить умирающему, что у него рак. Все знают кругом, а он нет. В нашем случае закон требует противоположного. Истина должна быть скрыта не от больных, а от всех... От всех на свете... кроме обреченных.
– Я вас плохо понимаю.
– Вы должны рассматривать, что больной не я. Больно человечество, все люди. Их надо беречь, профессор. Они должны думать, что я что-то ищу для них. Я и буду это делать. До последнего вздоха.
Профессор крепко пожал Бурову руку и молча вышел.
Буров сам сказал Шаховской во время их свидания в зимнем саду об их общей судьбе.
Лена тихо плакала, спрятав лицо у него на груди. Он был суров. Она тоже стала суровой... сказала, что во всем будет походить на него. Никто больше не видел ее слез.
Через день их выписали из клиники.
Буров непременно хотел вместе с Леной посмотреть на Москву.
Они поднимались по заснеженной аллее к ожидавшей их машине.
Буров помог Лене сесть в машину.
– Я провожу вас, – сказал он, называя шоферу адрес Лены.
Ехали молча. Когда машина остановилась, Лена сказала:
– Зайдите, Буров. Как тогда...
– Очень хорошо помню. Это было семьдесят миллионов лет назад, в другую геологическую эру, еще до ледникового периода.
Подняться нужно было всего лишь на второй этаж, но пришлось воспользоваться лифтом.
Когда они раздевались в передней, Лена слышала, как закрылась дверь в комнату Калерии. Она даже не вышла встретить Лену, хотя та вернулась из больницы.
Маленький Рой спал после обеда.
Склонившись над ним, Лена долго смотрела на него. Ей казалось, что за эти месяцы он так вырос!..
Потом, резко отвернувшись, стала прибирать в комнате, переставлять вещи с места на место.
Буров сидел около кровати Роя, смотрел на него и думал: «Вот растет человек. Есть у него будущее?..»
Лена быстро устала или снова почувствовала боль. Она села рядом с Буровым и взяла его руку в свою.
– Помните, Буров, я говорила, что нас с вами надо сжечь?.. Я знаю, что и я виновата.
– Не надо, Лена, – поморщился Буров и хотел высвободить руку, но Лена не отпустила.
– Я все-таки была права. Если бы вы не открыли «Б-субстанцию», они не послали бы ее на Солнце.
– Так, может быть, надо сжечь все-таки их?
– Я тогда об этом не думала, Буров. Сжечь их? Я привыкла считать, что людская скверна всегда проявится, если создается подходящая ситуация... Ведь в жизни надо рассчитывать на худшую сторону человеческой натуры. Разве мы не виноваты с вами, что дали им возможность проявить себя?
– Проявить бесчеловечность?
– А что такое человечность? Кто-то под впечатлением последних войн воскликнул: «Человечность? Это высшее гуманное чувство. Встречается у собак, дельфинов, иногда у людей...»
– «Иногда у людей», – горько повторил Буров. – Нет, Лена нельзя рассчитывать только на их волчью сущность! Надо опираться на лучшую сторону человека. На то, что нас всех объединяет!
– Разве есть такое? – устало спросила Лена.
– Да. Стремление жить. Но животные живут вопреки всем остальным, за счет всех остальных.
– А человек? – горько воскликнула Лена.
– А Человек?.. Я произношу это с большой буквы. Человек тем и должен отличаться от животного, чтобы не жить за счет чужой жизни, а жить в высшей гармонии со всеми остальными братьями по племени.
– Если бы это было возможно!
– Это возможно, Шаховская! Гармония высшего общества подобна гармонии совершенного и здорового организма, где отдельные клетки и органы не живут за счет друг друга, не пожирают, не уничтожают, а помогают существовать.