– Добрый день, мадам, – сказал нервный человек с беспокойными глазами. – Вам не приходилось бывать на моих лекциях или сеансах? Нет? Но мне приходилось принимать участие... незримое для вас участие в ваших сеансах.
– Чудовищное недоразумение! Разве можно думать о телепатии всерьез. Вы подслушали шутку, которую я разыгрывала со своей подругой.
– Нет, почему же? – продолжал нервный человек. – Я даже могу напомнить вам, как вы не совсем точно записали передачу о смерти старого князя Шаховского. Вам сообщили, что князь изменил своему делу перед смертью, а вы...
– Никакой телепатии! – упрямо твердила Калерия. Но она спокойно села в машину. И как-то осунулась, потеряла подтянутость. Офицер, в котором Эллен узнала бы знакомого таксиста, так хорошо говорившего по-английски, сел за руль.
Машина быстро умчалась.
Лена сидела, откинувшись на стуле с закрытыми глазами. В спальне плакал ребенок, но она не реагировала.
Страшным напряжением воли она старалась представить серую комнату офиса, которую когда-то вообразила себе.
И ей удалось вызвать галлюцинацию. Она увидела офис и двух сидящих там людей. Один был военный, другого она не могла представить, хотя особенно чувствовала его присутствие там, где-то далеко...
Лена мысленно твердила одну фразу, исступленно вкладывая в нее всю свою горечь, всю боль.
– У Бурова рак, вызванный облучением. У Бурова смертельный рак. Передайте миру. У Бурова рак. Он смертельно болен. Весь мир должен узнать это. Буров, Буров... Он умрет. Он не должен умереть. Передайте миру...
Лена без чувств упала на ковер. Недопитый бокал скатился со стола и разбился, вино пролилось по паркету, на котором лежал револьвер Эллен.
И в своем бредовом состоянии Эллен видела, как в скучной серой комнате разведывательного офиса за неряшливым столом с пишущей машинкой сидел ничем не примечательный человек с немного осоловевшими глазами.
– Что она передала, Сэм? – спросил сидевший тут же военный.
– Ничего не понимаю, сэр. Как будто это была не она. Но я отчетливо понял. Я мог бы записать на машинке.
– Запишете потом. Что она передала?
– Буров при смерти. У него рак. Это надо передать всему миру.
– Это очень правильно, Сэм. У нас превосходный агент. Нужно передать эту новость всем газетам. Они подведут черту под концом всего.
Часть вторая,
«МОНА ЛИЗА»
В её улыбке – целый мир!
Глава первая
«И этот дневник я хотел опубликовать, чтобы люди, чужие и равнодушные, читали о моем сокровенном, готов был продать за миллион долларов то, что нельзя даже показать другому за все сокровища мира! Для кого я теперь пишу, без всякой надежды прочитать ей хоть строчку, ей, моей недосягаемой Эллен? Быть может, для себя, словно вернулась смешная и трогательная пора юности, когда голубенькие тетрадки в клеточку прячут в тайники... под подушкой?
Лиз приехала на похороны моих бедных стариков. Она плакала больше, чем сестрица Джен.
Отец, отец!.. Оказывается, он был еще крепок, как-то еще тянул, когда мать уже совсем слегла. И он, старый кремень, все еще берег бесполезные для полей семена кукурузы... Хранил их до того дня, когда их наконец описал судебный исполнитель за долги и вывез по предписанию банков, все-таки банки разорили его... И не от истощения умер мой бедный старик, как телеграфировала сестрица Джен, а от крупнокалиберной пули старого ковбойского кольта, заветного оружия моего прадеда, на которого я будто бы похожу лицом, но не судьбой...
Представители банков почтили своим присутствием похороны, вежливо ожидая, когда гробы вынесут из дома, чтобы опечатать двери. Сестрица Джен сразу же после похорон увозила совсем иссохшего Тома к мужу, куда-то в теплую Флориду, где снег летом все-таки стаял.
Старика похоронили на холме. Если он будет вставать из гроба, то увидит и поля, впервые вспаханные его дедами, и ферму, увы, не перешедшую к его сыну... Мать положили в яму рядом с ним. Старый Картер гнусавым голосом прочитал над могилой псалмы...
Лиз плакала. Она не могла простить себе, что, в мое отсутствие вынужденная скрываться, не выкупила отцовской фермы...
Можно не любить Лиз, но нельзя не уважать.
Однажды Лиз играла на рояле, я сидел на низком кресле, сжав виски руками. Я не знал, что она играет, но она играла именно то, о чем я думал, что я чувствовал...
– Это Лист, Рой, – сказала она, осторожно закрывая крышку рояля и проницательно смотря на меня. – Это «Сонет Петрарки»...
Сонет Петрарки!.. Я нашел книжку сонетов Петрарки на низеньком столике в гостиной. Она была необыкновенно умна и проницательна, моя Лиз.
Петрарка, юный Франческо был тогда силен, ловок и красив, со взглядом быстрым и горячим темных карих глаз, уже известный умом, талантом и подвигом неустанного труда. Беспримерная его любовь, прославив имя Женщины в веках, вспыхнула в миг, когда Лаура прошла мимо него, опустив черные гребни ресниц. Внезапно вскинув их, она озарила его светом Дочери Дивной Солнца... И была их любовь беспримерной, выше трагических обстоятельств, что разделили их оковами ее семьи, обетом его безбрачия, долгом, верностью, детьми с обеих сторон. Любовь эту почитали небесной, но была она истинно земной, рожденная земной красотой и земным благородством, хоть и стала сильнее всего, что есть на Земле, даже сильнее смерти, ее смерти, поразившей Дочь Дивную Солнца в жуткие ночи, когда смоляные гробы несли мрачные люди в смоляных балахонах с узкими прорезями для глаз. Трещали смоляные факелы, тщетно отгоняя черную чуму, чуждую жалости к живым, но бессильную перед любовью. Любовь эта была не только сильнее смерти, но и сильнее времени. Двадцать один год славил коронованный капитолийскими лаврами Поэт Дочь Дивную Солнца, которую видел лишь считанные часы на людях и чью непорочную близость познал, когда побледнела она, услышав о его отъезде... И еще четверть века славил он ее, погребенную в закоптелом от факелов склепе. И еще шесть столетий после того великая любовь возгоралась пламенем негаснущего Солнца во всех тех, кто сердцем прикасался, подобно вдохновенному музыканту, к бессмертным сонетам.
Вот он, немеркнущий пример для моего несчастного чувства. И, клянусь, оно выше записи в книге гнусавого шерифа, выше ненависти и шпионского коварства, когда враждующие людские племена разлучили меня с моей и только моей Дочерью Дивного Солнца. Увы, не умею я воспеть ее в столь же бессмертных сонетах, как флорентийский поэт и гуманист.
Но если я не поэт и бессилен слагать достойные моей любви песни, то разве не могу я посвятить ей подвиг, который совершу во имя человечества, прозрев в тяжелые его дни!..
Американцы – люди действия. Я горжусь, что принадлежу к этой нации.
Конечно, я не мог совершить этот подвиг, я только мог призвать к этому людей, сильных волей и умом.
И я отправился в Беркли, в атомный центр США.
Лиз сопровождала меня, сразу же одобрив мой дерзкий, а может быть, и безумный план.
В Беркли в новом отеле с многозначительным названием «Нуклон-отель» Лиз дала обед в честь американских атомников.
Может быть, не стоило всем им оказывать такое уважение после того вреда, который они принесли человечеству, но речь шла о возможности загладить перед потомками их вину.
Мы с Лиз стояли у дверей банкетного зала и, как магнитофонные ленты, произносили заученные фразы. Ученые учтиво улыбались нам, стараясь догадаться, что у нас на уме.
В начале своей речи на обеде я сказал о беспримерном бизнесе, дивидендом которого будет продолжение цивилизации. Нужен первый вклад, который в долларах делает моя жена, а своим знанием и гением могут сделать американские физики.