Какой-то хорошо одетый джентльмен распахнул передо мной двери, просительно протягивая руку.
Со всех сторон на меня ринулись парни в форменных фуражках. Я видел разъяренные лица,расширенные глаза,открытые рты. Они отталкивали друг друга, наперебой предлагая мне свои такси. Я улыбнулся, не зная кого выбрать. Едва я сделал шаг к одному из шоферов, как остальные накинулись на него и сбили с ног. Я отступил и оказался под защитой огромного детины, вставшего в оборонительную позу. Он пятился к своей машине, делая знак следовать за ним. Мне это не удалось.Я едва вырвался из свалки, поплатившись пуговицами пиджака.
Я спасся от этой охоты за пассажирами в аэровокзале и попал в объятия комиссионера, предлагавшего кадиллак по цене велосипеда.
— Я жду тебя, мой мальчик,- прошептал он, беря меня под локоть.
В конце концов я мог себе это позволить, держа под мышкой неразмененный миллион. И я истратил все свои дорожные деньги, я оставил лишь мелочь, чтобы доехать до редакции, доехать в новом собственном автомобиле… На аэродроме было все необходимое для того, чтобы оформление заняло не более получаса.
Кар был просто великолепен, в нем не стыдно было проехаться и с самой Эллен!…
Я уже слышал, что Нью-Йорк бьет лихорадка, но ее проявления показались мне странными.
Я доехал быстро, поток машин был непривычно редким. Зато у тротуаров их стояло несметное число и чуть ли не все с надписями: «Продается»…
Поистине паника,начавшаяся на бирже,подобно радиации, поразила здесь всех, кроме меня. Я-то был в защитном костюме удачи.
Остановиться около небоскреба треста «Ньюс энд ньюс» оказалось невозможно, я проехал две мили в тщетной надежде где-нибудь пристроиться около тротуара. Наконец, плюнув, на грозивший мне штраф, я оставил машину во втором ряду.
На панелях бесцельно толкалось множество людей. Витрины сверкали товарами и наклейками с перечеркнутыми старыми ценами.Повсюду огромные буквы: «Дешевая распродажа».
Через стеклянные или распахнутые двери я видел пустые магазины. Продавцы и хозяева стояли на пороге,зазывая прохожих,хватая их за рукава,как на восточных базарах. А некоторые из них, уже потеряв надежду, смотрели на толпу унылыми глазами. Тревога закрадывалась мне в сердце.
— Что, парень? Тоже в Нью-Йорк за работой? — спросил меня крепкий детина моих лет, стоявший, saсунув руки в карманы, у счетчика платной автомобильной стоянки.
— Я из Африки,- сказал я,- плохо понимаю, что здесь происходит.
Безработный выплюнул окурок на тротуар:
— Что ж тут понимать? Закрылись атомные заводы. Шабаш. Кому они теперь нужны, если бомбы не взрываются? А мы, которые на них работали, кормились на будущих несчастьях, оказались за бортом. Ну, и примчались сюда в надежде схватить работенку, а здесь…
— Но ведь здесь никогда не было атомных заводов!
Парень усмехнулся.
— Все одной веревочкой связано. Порвалась веревочка, вот все и развалилось. Оказывается, не только мы там, но и все тут работали на войну. Автомобиль военной гонки на всем ходу затормозил, а мы все вылетели из кузова…
Мне стало жутко. Я подходил к тресту «Ньюс энд ньюс», замедляя шаг.
Все было уже ясно.Существовала ли хоть одна фирма,которая так или иначе не была связана с военным производством? Экономика наша была уродливой. И вот — аннулирование военных заказов, замораживание средств, отсутствие кредита… Владельцы фирм хватаются за головы.Нечем платить в очередную субботу рабочим и служащим. И они увольняли их, хотя те и должны были производить самые необходимые,совсем даже не военные вещи.Цепная реакция краха распространялась с ужасающей быстротой, парализуя организм цветущей страны.
Мы отмахивались от устаревших, как нам казалось, выводов Карла Маркса о неизбежности промышленных кризисов. У нас в последние годы бывали только временные спады производства. Их всегда удавалось компенсировать военными заказами. В такие дни мы, журналисты, особенно старались разогреть деловую конъюнктуру на угольках военного психоза.Оказывается,военная истерия, страх, балансирование на грани войны нам были необходимы,как наркотики, без которых не могло жить дряхлеющее тело мира свободной инициативы… И вот теперь шприц сломался… И словно выпал из арки запирающий ее центральный кирпич,арка нашего хозяйства рухнула, рухнула, как после взрыва. Да, да! Это был антиядерный взрыв,бесшумный, бездымный, но не менее разрушительный, чем тот, который я видел в пекле. Вся страна лежит сейчас в развалинах своего былого благополучия. Так неужели же перспектива ядерной войны была спасительной силой нашего хозяйства? Неужели без нее нельзя обойтись?
Лифт в вестибюле небоскреба не работал. Только в Нью-Йорке можно понять, что произошло, если перестают работать даже лифты!…
Знакомый швейцар грустно улыбнулся мне. Он признался, что не знает, служит он или нет:
— Все вокруг сошли с ума. Фирмы лопаются, как мыльные пузыри, сэр. Сына выбросили на улицу. Он пекарь. Перестали выпекать хлеб. У хозяина не стало кредита на покупку муки. Мука гниет. Ее владельцы тоже разоряются. Не могут ее сбыть. Небо обрушилось на нас, сэр.
Воистину так! Небо обрушилось.
Газеты треста «Ньюс энд ньюс» не выходили. Рабочие были уволены, помещения закрыты.
И тут я увидел босса.У меня потемнело в глазах, словно меня нокаутировали. Он шел через вестибюль.
Я бросился к нему. Ведь я могу оказать его тресту решающую помощь. Здороваясь, я протянул ему портфель.
Он тускло посмотрел на меня исподлобья. Его глаза казались сонными.
— Это дневник, мистер Никсон,- неуверенно начал я, расплываясь в улыбке.- Здесь все описано… Здесь ужас…
Он усмехнулся.
— Ужас там,-показал он глазами на окно и отстранил портфель.- Ужас валяется повсюду, он дешево стоит. Вот так, мой мальчик. Идите к дьяволу и можете использовать свой дурацкий дневник для подстилки, когда будете ночевать в сквере на скамейке или под нею.
И он отвернулся. У него была узкая спина и крепкий, как у тяжелоатлета, затылок, переходящий прямо в шею.
Я не существовал для босса. Он не оглянулся.
Я выскочил за ним на улицу,но рука не послушалась, не ухватила его за полы пиджака. Он сел в кадиллак, почти такой же, как и мой новый, никому теперь не нужный кадиллак, и уехал. Куда? Зачем?
Неужели и он раздавлен в развалинах «антиядерного взрыва»? Я видел улицы руин,которые лишь казались домами,толпы людей, которые лишь казались живыми, город, который лишь казался существующим, страну, которая лишь считалась богатой и сильной, страну, у которой отказался работать мозг… Да работал ли он когда-либо? Ведь у нас все было построено на стихийном регуляторе, на звериной борьбе, на конкуренции, на страхе быть выброшенными на улицу.
Я мог размышлять сколько угодно,мог стать нищим философом или философствующим нищим… Куда идти?Домой, где домовладелец поспешит предъявить мне счет за квартиру, который мне не оплатить?
Начались страшные дни.
Из газет выходили еще «Нью-Йорк таймс» и несколько старых газет. Я тщетно старался сбыть свой товар.
Один редактор,возвращая мне рукопись,покачал головой и посоветовал продать «дневник» в Москву…
Я был ошеломлен. Мне казалось, что мои симпатии сквозили в каждом моем слове. Я всегда был предан свободному миру.
Я ночевал в своем проклятом кадиллаке, на который я истратил столько денег. С ними можно было бы протянуть, а теперь…
Я не смел и подумать о том, чтобы попросить помощи у отца. Каково-то ему теперь?
Пособия по безработице отменили. Государство не могло принять на себя весь удар «антиядерного взрыва».Голодным толпам все еще пока выдавали бобовый суп.
Да, я опустился и до этого…
Я часами стоял в длиннейших очередях, чтобы получить гнусную похлебку.
Но в кармане я сжимал в потной руке несколько своих последних долларов…
Мы ели похлебку стоя, прислонившись к столбу или к стене с плакатами, призывавшими посетить модный ресторан…
Мы не смотрели друг другу в глаза. Я испачкал похлебкой свой серый костюм, но несомел показаться домой, боясь домовладельца.