Я почувствовал острое желание расцарапать свое лицо. Изменить его. Скрыть его. Я теперь стану частью великой Империи человеческой, — к чему мне мое лицо?
Еремеев всхрапнул, подался вперед, отчаянным рывком преодолев несколько ступеней. Оказался лицом к лицу с Бонапартом. Тот попятился, опуская руку, в которой держал голову Савиньи, прерывая свою речь…
Еремеев коротко ударил его ножом. А затем — еще. И еще.
Наполеон крякнул, покачнулся, согнувшись пополам, покатился вниз по ступеням… Так и остался лежать, широко раскинув руки, среди требухи и кровавых луж.
Толпа отхлынула, роняя пики и сабли. Задохнулась криком, затаила дыхание. Люди изуродованные, оборванные, оглядывали друг друга, не понимая, где оказались.
Голос пропал. Слова смолкли. Наваждение рассеялось.
Еремеев тяжело опустился на ступени рядом со мной.
— Помилуй господи, — сказал он. — Кажись, ушатал супостата.
По щекам моим текли слезы.
Мы смотрели на тех, внизу. Они ходили по двору, как тени, сталкиваясь лбами, роняли оружие. У них не было больше сил на крик, накричались, потеряли голос… Могли только стонать, шептать, причитать. Они не понимали, где они и кто они. Не помнили своих имен. Как марионетки с перерезанными нитями, навек потерявшие своего кукловода.
Кукловод валялся у ступеней, лицом вниз, широко раскинув руки.
— Он говорил по-французски, — сказал я Еремееву. — Поэтому на тебя его трюки не подействовали. Как и на Феофана. А карлик спасся тем, что был глуховат… Хоть и ненадолго спасся. Но я… Я был почти готов. Я почти поддался… Страшно представить, что было бы…
— Какие уж трюки, корнет. Эдакие звери, ты погляди, чего творят на освященной земле, совсем спятили санкюлоты, мать их!
— Война, — сказал я. — Это всегда безумие.
— И то верно.
Он, кряхтя, тяжело поднялся на ноги:
— Пойдем, Вихров. Пока эти не очухались… нам еще надобно аппаратом заняться, о котором карла толковал…
Я проследил за его взглядом. Конструкция стояла на углу монастырского двора. В ней действительно было что-то от аэростата. Овальная форма каркаса, титанический шар, лоснящийся в зареве пожарища. Сходни ведут к небольшой площадке, на которой установлена причудливого вида аппаратура. Какие-то многочисленные трубки, колбы, рычаги. Из двух отдушин по бокам, время от времени, с шипением вырывались клочья пара.
Конструкция продолжала работать. Сколько еще сюрпризов преподнесет нам Время? Каких еще гостей нам ждать из Будущего?
Пожалуй, хватит.
— Как думаешь, Еремеев, эти нехристи весь порох извели?
— Навряд ли. Куда им стрелять-то, они вон и говорить по-человечьи разучились. Сколько потребуется?
— Бочонка два, думаю, хватит…
Громыхнуло так, что задрожала земля. Пожар взвился до самых небес, в вое пламени слышались отзвуки безумного смеха.
Мы ковыляли как могли быстро, поддерживая друг друга. Но вот в спину нам дохнуло жаром, мы упали, следом заскользили дымные клубы, посыпались искры и тлеющие угли.
— К ядреному лешему в труху! — захохотал Еремеев.
Я засмеялся тоже. Болело сломанное ребро, колотые раны в предплечье и бедре, но я не мог не смеяться.
Дым рассеивался, показались огоньки факелов.
К нам, лежащим на земле и смеющимся, медленно подъехал блестящий всадник на сером в яблоках коне. На плечо наброшен черный ментик с золотыми шнурами, алые чикчиры, черная меховая шапка с пышным алым султаном. Поперек щеки сабельный шрам, пшеничного цвета тонкие подкрученные усы.
— Добрый вечер, месье Ферро, — сказал я. — Увы, но бал окончен. Вы опоздали.
— Русские?! Откуда тебе известно мое имя?
— Вам привет от господина Савиньи… И от его величества.
Ферро растянул губы в улыбке:
— Значит, у них ничего не получилось? Я в этом не сомневался…
— Переписывать историю — неблагодарное занятие, месье Ферро. Как ни старайся, старушка Клио оказывается сильнее.
— Лучше жалеть о том, что сделано, — ответил Ферро, — чем о том, что не сделано. Тем более что я никогда не жалею о своих поступках.
Не сводя с нас глаз, он поднял руку. Мир перед глазами плыл, но я сумел разглядеть подходящих пехотинцев с ружьями наизготовку.
— Хотите сказать что-нибудь напоследок? — осведомился Ферро.
Конечно, я хотел. У меня на такой случай была в запасе пара неплохих фраз.
Но не успел я разлепить губ, как ночь раскололо надвое оглушительное «Ура-а-а-а!».