«Да».
«Тогда я поехал бы верхом прямо отсюда. Дорога чудесная. Вы увидите Уиттлси и Пленти-Рейнджис. Это даст вам некоторое представление о том, что такое буш, мистер Раффлс. Вы увидите, откуда берется вся вода, до капли, в чистом Ян Яане! И вы увидите истоки системы водоснабжения городка, сэр. Как бы мне хотелось иметь возможность отправиться с вами!»
«Но где же я достану лошадь?»
«У меня есть кобыла, которая ужасно разжирела от недостатка работы. — Доктор на мгновение задумался. — Я был бы вам очень признателен, если бы вы немного растрясли ее, просидев у нее на спине с сотню или около того миль. Тогда бы я был спокоен, зная, что у вас не появится никакого соблазна использовать больную руку».
«Вы слишком добры». — Я наклонил голову.
«Но ведь вы — А. Дж. Раффлс», — сказал он.
И если когда-нибудь можно было бы сказать мне более приятную вещь или же вспомнить пример большей — даже для колоний — любезности, то могу заверить тебя, Кролик, что я в дальнейшем ни разу с подобным не сталкивался.
Маленькими глотками Раффлс отпил немного виски, выбросил окурок сигареты, зажег новую и лишь затем продолжил рассказ:
— Ну, я все же ухитрился черкнуть пару строк У. Ф. своей собственной рукою, которая, как ты можешь судить, была у меня не так уж сильно повреждена — просто на среднем пальце оказалась задета кость. На следующее утро доктор отправил меня в путь-дорогу на кобыле-тяжеловесе, которую вполне можно было бы использовать в качестве санитарного транспортного средства. Половина команды пришла проводить меня, в то время как вторая половина была мною крайне недовольна, поскольку я не остался смотреть матч, — словно я как болельщик мог им помочь победить. В команде не знали о том, какая игра затевалась мною, но я и сам еще не представлял себе, во что же собираюсь играть.
Поездка была довольно интересной, особенно после того местечка, которое называется Уиттлси, — настоящее поселение землепроходцев, расположенное прямо у подножия горной цепи. Помню жуткий обед, состоявший из горячей баранины и обжигающего чая, в то время как термометр показывал в тени свыше ста градусов по Фаренгейту. Дорога первые тридцать миль была прямо-таки слишком хорошей. По такой дороге с ровно укатанным щебнем можно проскакать полмира. Но после Уиттлси она перешла в узенькую горную тропинку, которую я часто просто не мог разглядеть, полностью полагаясь во всем на свою кобылу. Время от времени тропинка эта вилась по дну ущелий и оврагов, приходилось переправляться через ручьи. На протяжении всего путешествия путника окружал пейзаж, густо замешенный на местном колорите: множество эвкалиптов, а также попугаев всех цветов радуги. В одном месте со всех камедоносных деревьев кольцами была снята кора, они казались выкрашенными белой краской, и на них не было ни листочка, а вокруг — ни одного живого существа. И когда мне наконец все же попалось первое животное, то от одного его вида тело мое покрылось мурашками: это была несущаяся сквозь заросли во весь опор и звенящая упряжью лошадь без седока и со сбившимся набок седлом. Не раздумывая, я ринулся вперед и кобылой доктора перерезал ей дорогу. Я сумел задержать ее как раз на то время, которое понадобилось чуть ли не галопом мчавшемуся за ней человеку для того, чтобы приблизиться к нам.
«Благодарю вас, мистер», — прорычал всадник, огромный бородатый парень в красной клетчатой рубашке; выражение его лица не сулило ничего хорошего.
«Несчастный случай?» — спросил я, натягивая поводья.
«Да». — Он сурово посмотрел на меня, словно желая в корне пресечь мою готовность задавать ему вопросы.
«И весьма неприятный, — покачал я головою, — если уж седло в крови».
Да, Кролик, я и сам время от времени могу быть мерзавцем, но не думаю, чтобы я когда-нибудь смотрел на человека так, как этот парень поглядел на меня! Но я выдержал его взгляд и заставил его признать, что на съехавшем набок седле действительно была кровь. После этого он стал совершенно ручным. Он рассказал мне, как все произошло: его приятель, проезжая под деревом, не нагнулся и разбил в кровь лицо. Вот и вся незадача. Бедняга некоторое время еще держался в седле, а потом от потери крови свалился с него. И парень оставил его там, в буше, еще с одним приятелем.
Как я уже говорил, Кролик, в то время — ни в каком отношении — я еще не был достаточно умудрен жизненным опытом, и мы расстались с этим парнем весьма по-дружески. Он спросил меня, куда я держу путь, а когда я ему ответил, то сказал, что я могу сэкономить миль семь и приехать в Яа на целый час раньше. Для этого надо было только ехать не по тропе, а свернуть прямо на вершину горы, которая виднелась сквозь деревья, а затем скакать вдоль ручья, который я увижу с вершины той горы. Не улыбайся, Кролик. Я с самого начала говорил, что в те дни я был сущим младенцем. Разумеется, кратчайший путь оказался длинной окольной дорогой, и, когда мы вместе с несчастной кобылой увидели главную и единственную улицу Яа, уже совсем смеркалось.
Я поехал по этой улице, надеясь на ней отыскать банк, как вдруг с соседнего крыльца сбежал вниз какой-то мужчина в белом костюме.
«Мистер Раффлс?» — спросил он.
«Мистер Раффлс!» — Смеясь, я пожал ему руку.
«Как вы поздно».
«Я сбился с дороги».
«И только-то? У меня прямо камень с души свалился, а то знаете что говорят? Будто на дороге между Уиттлси и нами снова появились грабители. Такая же банда, как была у Келли! Хотя, разумеется, встретившись с вами, они бы нашли достойного противника, не так ли?»
«Помилуйте, но в вас они нашли бы еще более достойного противника», — отпарировал я, и мое tu quoque[1] заставило его умолкнуть, по-видимому сильно озадачив. Мое замечание, однако, имело куда более глубокий смысл, чем его собственный, совершенно бессодержательный комплимент.
«Боюсь, вам будет тут нелегко, — продолжал он, отстегивая мой саквояж и передавая поводья своему слуге. — Вам повезло, что вы, как и я, холостой».
Мне не вполне понятным показалось значение и этого его замечания, поскольку, будь я даже женат, я едва ли обременил бы его своей супругой. В ответ я пробормотал нечто общепринятое в подобных случаях, и, когда он сказал, что, как только я устроюсь у него хорошенько, все будет в полном порядке (словно я собирался гостить у него несколько недель!), я подумал: «Ишь ты, как эти жители колоний пекутся о гостеприимстве!» И, не совсем еще опомнившись от изумления, я направился вслед за ним в жилую часть банка.
«Ужин будет готов через четверть часа, — сказал мужчина, когда мы вошли внутрь. — Я подумал, что сначала вы захотите принять ванну. Она готова и находится вон в той комнате, что в конце коридора. Если вам что-нибудь понадобится, крикните погромче. Ваш багаж, между прочим, еще не прибыл, но утром уже пришло письмо».
«На мое имя?»
«Да, а разве вы не ждали?»
«Определенно не ждал».
«Вот оно».
В свете свечи, с которой мужчина провожал меня до моей комнаты, я прочитал собственноручно выведенную за день до того надпись: «У. Ф. Раффлсу».
Кролик, смею думать, что, когда ты играл в футбол, тебя не раз сбивали с ног. Знаешь, как это бывает? Могу лишь сказать, что моя моральная устойчивость была как бы сразу повержена этим письмом, написанным мною самим, причем повержена с такой решительностью, с какой, я надеюсь, старина, мои действия еще не потрясали твои нравственные принципы. Я лишился дара речи. Я застыл, держа в руках свое собственное письмо, пока мужчина тактично не удалился, оставив меня в одиночестве.
«У. Ф. Раффлсу»! Мы приняли друг друга за У. Ф. Раффлса — за нового заведующего, который еще не прибыл сюда! Ничего удивительного, что мы отвечали друг другу невпопад. Что поражало, так это то, что мы не сразу догадались о нашей ошибке. Как смеялся бы на моем месте кто-нибудь другой! Но я не мог смеяться, ей-Богу, не мог. Для меня в этом не было ничего смешного! Я вдруг разом, как при вспышке молнии, совершенно отчетливо все увидел и все понял и был просто подавлен, потому что оказался, с моей точки зрения, в тупике. Можешь считать меня бессердечным, Кролик, но не забывай, что я был почти в столь же безвыходном положении, в какое потом попал и ты, и что я рассчитывал на У. Ф. так же, как ты рассчитывал на А. Дж. Раффлса. Я подумал о парне с бородой, о лошади без наездника, с окровавленным седлом и о том, что меня специально постарались сбить с верного пути. Потом я подумал об отсутствовавшем заведующем и о налетчиках, которые, по рассказам, вовсю орудовали в здешних местах. Я отнюдь не притворяюсь и не делаю вид, будто мне было хоть чуть-чуть жаль человека, которого я никогда прежде не видел. Жалость такого рода — обычное, заурядное лицемерие. И потом — кто пожалеет меня?