И вдруг я вспомнила: меня же тётка Бабура в усадьбе ждёт!
Чернобог мне приснись, как я о ней позабыла? Когда она пришла в амбар в тот вечер, я хотела караул кричать и сдать её честь по чести княжеским дружинникам. Они ребята весёлые, памятливые, нашли бы ей достойное наказание. Да и Благояр Вышезарович, думаю, от себя тоже что-нибудь добавил. Эко чудо учудила, княгиню отравить осмелилась! Но посмотрев ей в глаза…
Посмотрев ей в глаза, я передумала. Я не стала никого звать. Мы сели на скамеечку, отправили Поганка на кухню за пирогами, заварили душицы в котелочке и поговорили. Говорили долго. Тётка Бабура как есть рассказала о своих делах, о чёрных замыслах. Поведала, как проклятый Фурий подловил её на святом – пообещал дочь единственную спасти от болезни лютой, коли Бабура Жилятовна ему служить станет. Она согласилась, а он слово своё не сдержал, не спас дочь, зато обвил бедную ключницу всяческими словесами, как паутиной, – не выберешься! Запуталась она, вот и пошла на преступление.
Я слушала, кивала, иногда всхлипывала. Какая история славная… Но не думайте, что я наивная девочка, которая верит во всё, что ей рассказывают. Тётка Бабура говорила, плакала, слёзы утирала и косилась на меня исподлобья: поведусь ли? Не повелась. Дослушав ключницу до конца и вволю наплакавшись, я хлопнула ладошкой по коленке, бровки свела и велела ей правду говорить, а иначе пригрозила до князя сбегать, благо бежать недалеко. Тётка Бабура вздохнула, снова указала Поганку на дверь и нашептала мне на ухо, дескать, она и в самом деле княгиню отравила, но знала, что я её спасу. Дескать, деда Боян самолично велел ей ромею служить, а меня нарочно привёл в усадьбу, чтобы искусством своим знахарским я княгиню исцелила, когда тот её отравить прикажет. Это волхв нарочно придумал, дабы козни чёрные ромеевские раскрыть и племена славянские от распри удержать. Вот!
Я плюнула, стиснула зубы, но тётка Бабура сотворила перуницу и поклялась молниями Перуна, что каждое слово истинная правда.
Страшная клятва! Я подождала, не сожжёт ли господине Перун её своими молниями, даже отодвинулась немного, чтоб самой не обжечься, но то ли она в самом деле не соврала, то ли в других богов верила, тем не менее, осталась жива и целёхонька. Пришлось поверить – сделать вид, что поверила. Как только встречу деду Бояна, непременно расспрошу его обо всём как следует – уж он-то мне точно врать не станет – и тогда приму решение. А пока…
Я дёрнула дядьку Малюту за рукав.
– Чего тебе? – нехотя отозвался тот.
– В усадьбу мне надо.
– Зачем ещё?
– Пожалуйста!
– Видишь ли, девонька…
И он повёл длинную речь о трудностях ночных походов, о потерянном времени. Всё это было нудно, скучно, и тогда я рассказала ему про тётку Бабуру и о том, что если не забрать её с княжеского двора, то их вместе с Поганком, другом моим новоявленным, в поруб посадят. В лучшем случае! Поэтому надо идти выручать обоих от несправедливого суда Благояра Вышезаровича.
Послушав меня, дядька Малюта окликнул Гореслава, и потребовал повторить рассказ. Пока Гореслав думал, что делать, подошли остальные наши дружинники, я рассказала историю в третий раз. При каждом пересказе я добавляла новые подробности, и в конце оказалось, что тётка Бабура сама никого не травила, а это Чернобог в неё вселился и её руками совершил непотребное. А тётка Бабура на самом деле очень даже милая женщина, всех любит, никого не ругает и вообще является воплощением самой Лады, только в пожилом состоянии. Попробовала бы я это холопам княжеским сказать! К счастью, кроме меня и Добрыни никто из присутствующих полной правды не знал, а повторять рассказ в усадьбе я ни за что не стану.
Гореслав раздумывал недолго. Он покивал моим выдумкам и сказал коротко: идём. Пошли.
Город спал. Ни огонька, ни скрипа, только собаки гавкали на крадущихся в теми татей. Дядька Малюта был прав, когда говорил о трудности ночных походов. Пару раз я соприкасалась лбом со щитом идущего впереди Горазда. Звук получался глухой, таинственный, как всё наше путешествие, и Горазд отзывался на него плохо сдерживаемым смешком. Горыня ему подхрюкивал, и это было тем более обидно, что он свой смех совершенно не сдерживал, от чего мои маленькие неурядицы становились достоянием всей дружины. Смех становился громче, я злилась, щипала Горыню за что подвернётся, но это его не обескураживало, ибо моих щипков он не чувствовал. Не смеялись только Гореслав и Добрыня, и за это я была им благодарна.