Белорыбица растеряно повёл глазами. Кажется, он не понял ничего из того, что я только что сказал, хотя слова были ему знакомы. Он то хмурился, то надувал щёки, то поджимал губы. Меня это смешило, но смех смехом, а нужно было объяснять.
– Слушай внимательно: если вдруг ненароком, я бы даже сказал – случайно, прилетит из кустов стрела и поразит Милонега в самое сердце, то никто и никогда не узнает, кто же выпустил ту стрелу. Я, конечно, буду сокрушаться по поводу внезапной кончины княжеского сына, зато ты станешь десятником.
– Десятником?
– Десятником. Место простого воина тебе не подходит. Я вообще вижу тебя исключительно в роли воеводы моих наёмников.
– Воеводы?
– Воеводы. Но об этом мы поговорим лишь после случайной гибели Милонега.
Белорыбица ухмыльнулся.
– Готовься к разговору, господин.
Вот и славно, вот и решили проблему.
Направление вильнуло за холм, и Павлиний натянул вожжи.
– Тпр-у-у!
Я привстал. Место и впрямь оказалось удачное: от воды талинником прикрыто, со спины горой, а спереди вся степь перед глазами – лучшего места для стана не сыщешь. И след от старого кострища, видимо, не раз здесь путники вставали. Наёмники побросали поклажу, взялись валежник собирать, палатку мою ставить. Я сошёл с повозки, потянулся. Косточки расслабленно хрустнули. Как хорошо после тряской дороги вновь почувствовать ногами твёрдую землю, пройтись туда-сюда, размяться, сделать несколько гимнастических упражнений.
Я разулся, потянулся пальчиком потрогать воду: тёплая ли? – тёплая. Чуть позже искупаюсь. Руфус и Своерад завели коней в реку поить и чистить. Трое наёмников, раздевшись донага, потянули сеть. Будет на ужин жареная рыбка.
Возле брода стоял Милонег. Расшитые сложным узором сапожки по щиколотку утопли в рыхлом песке. Накатившая волна обвила их пеной и водорослями, но витязь этого не заметил. Он, не мигая, смотрел на противоположный берег, даже сделал шаг вперёд. Снова набежала волна, плеснулась на голенище. Я зашёл к витязю со спины, спросил:
– О чём задумался, Милонегушка?
Он ответил не поворачиваясь:
– Завтра… Завтра к полудню нагоним.
19
На ночь мы встали в узкой западине в двух верстах от реки. Дядька Малюта предлагал остаться возле брода, место уж больно удобное, но Гореслав сказал, что если оно для нас удобное, то и другим тоже удобным покажется. Западина выглядела уютно. Обрывистые склоны мягко опутывала лещина, а в самом глубоком месте Сварог создал водоёмину с чистой прозрачной водой. Поганко затеплил костерок, тётка Бабура по обыкновению принялась кухарить. Пока варилась каша, я усадила на землю Борейку, размотала повязку на его ноге, осмотрела рану. Когда мы только собирались в путь, рана выглядела ужасно: гноилась, опухла. Я немного поколдовала, вскрыла гнойник, наложила мазь, и теперь опухоль сошла. Если посидеть пару дней на месте, то Борейка побежит у меня не хуже лошади, вот только времени сидеть не было.
Дажьбог уступил небо Числобогу, и сразу потемнело, похолодало, засверчал долгую песню сверчок. Тётка Бабура сняла с огня походный горшок, позвала вечерять. Я подсела к костру. Хорошо. Как хорошо. В последнее время у меня появилось ощущение, что я дома, среди своих. Тяжёлая дорога и общие труды сблизили нас. Я всех любила: дядьку Малюту, тётку Бабуру, Поганка, близнецов. Даже Гореслав не вызывал былого раздражения, разве что хотелось содрать с него безрукавку и обрядить в нормальную одёжу. Вчера я выпросила у Добромужа запасную рубаху, выстирала втихомолку, подлатала на локтях и подмышках, и теперь думала, как бы подсунуть её воеводе, чтоб не понял он, что это я постаралась. А то решит, что подлизываюсь, в друзья набиваюсь. Но я не набиваюсь, просто его безрукавка мне совсем не нравится.
Я зачерпнула полную ложку каши, поднесла ко рту, подула. Тётка Бабура умеет готовить. Правильно я сделала, что князю её не выдала. Сейчас бы давилась обычной пшёнкой, казнилась однообразием, а тут пшёнка разваренная, пшёнка рассыпчатая, пшёнка вязкая с диким луком и чесноком – каждый день новое. Красота! Я облизнула ложку и снова потянулась к горшку.
После вечери мы легли вокруг костра. Дядька Малюта и тётка Бабура по очереди принялись рассказывать басни – красивые и смешные – а мы внимали им с неприкрытой радостью на лицах. Мы так каждый вечер радовались, и только Гореслав никогда басен не слушал. Едва темнело, он уходил в сторожу, и до полуночи берёг нас от вражьих происков и бесенячих проказ. Потом его менял дядька Малюта, а под утро вставали близнецы.