Фурий стоял на телеге и размахивал ручонками. Кричал что-то. Подле него трясся от страха Своерад. Мне так подумалось, что купчина этот сродни Сухачу: пока опасности нет, он смелый, а как угроза подступит, так сразу осиновым листом обращается. Сухач, кстати, от нас отстал, сказался больным на ноги, и плёлся теперь позади тётки Бабуры, хотя ей точно торопиться в сечу было непочто. И Поганку было непочто, но они на пару с Добрыней спешили вырваться вперёд меня.
Я достала нож из-под понёвы, подняла его над головой и закричала первое, что на ум пришло:
– Бей супостатов!
Батюшка, увидев такое дело, охнул и схватил меня за рукав.
– А ну-ка, доча, подожди в сторонке.
Ждать в сторонке я, естественно, не желала. Я рвалась в бой. Всё во мне полыхало и горело. Я продолжила потрясать ножом, и тогда деда Боян обнял меня за плечи и сказал ласково:
– Потерпи, милая, дай мужам меж собой дело решить. А твой черёд ещё наступит. Ты мази свои не забыла?
Я помотала головой, нет, не забыла. Вот они, в суме; похлопала ладошкой по холщёвому мешку, и сразу проще стало. Огонь ушёл, разум вернулся. В самом деле, пусть я приёмам богатырским обучена, но не женское дело грудь в грудь с врагом биться и кровь лить, на то мужи есть. Это их дело защищать и отстаивать, а наше право – их врачевать и новой силой одаривать, чтоб они снова могли защищать и отстаивать. И так каждый раз до бесконечности, навсегда, навечно, ибо нет в людских головах покоя, и не знаю, наступит ли он когда-либо. Надеюсь, что наступит, а пока…
Батюшка вынул меч из ножен и прокричал древний клич славян-радимичей:
– Радим!
И вся дружина наша разом копьями ощетинилась и ответила протяжным эхом:
– За тобой идём!
Наёмники услышали наш клич, и им не до Гореслава стало. Углядели, проклятые, что нас много, что приближаемся мы быстро, и пятиться начали. Ромей, не ждавший такой напасти, сел на задницу и глаза выпучил. Своерад повертел головой, понял, что сбежать не поспевает, упал и притворился мёртвым. Я когда к телеге подбежала, пинать его начала, потому что злость в меня снова вернулась, и повторяла с каждым ударом: «Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!». А потом велела Поганку руки ему вязать и ноги, чтоб не убежал. И ещё велела костёр развести и воды нагреть. Своерад грешным делом решил, что костёр нужен, дабы пыткам его подвергнуть, и завыл: «Всё расскажу, всё поведаю!». Но мне его веды и за гривны без надобности. Им теперь только Благояр Вышезарович рад будет. Вот уж он потешится, когда купчину эту на кол посадит!
Пока батюшка мой наёмников по степи гонял, я к западине подалась. Дядька Малюта и Гореслав опустились на корточки, устали, вспотели, но на вид были совершенно здоровы. Я очень обрадовалась, что с ними ничего не случилось, и подалась к близнецам. Горазд хлопотал возле брата, совал ему в лицо какой-то пожелтевший лопух. Горыня сжался, закрылся ладонями, постанывал.
– Руки убери, – велела я ему.
Он убрал. Удар пришёлся на левую щёку. Кожа лопнула и сочилась кровью, сквозь красноту просвечивала кость. Я сощурилась, тронула рану пальцами, стянула края. Ничего страшного: промою, зашью, наложу повязку – жить будет.
Подошла Бабура Жилятовна, поднесла горшок с водой. Я достала из сумы иглу, овечьи жилы, иглу протянула Поганку.
– Над огнём покали.
И вдруг увидела Милонега. Витязь лежал на спине, бледный, их бочины торчал обломанный черенок стрелы. При каждом вдохе и выдохе, черенок покачивался, а Милонег вздрагивал и скрипел зубами. Я потянулась было к нему, но подумала, что если до сих пор не помер, стало быть, ещё потерпит.
Поганко принёс иглу. Я протёрла её от накала тряпицей, вдела в ушко жилу и сказала Горыне:
– Не дёргайся.
– Ты раньше хоть раны сшивала? – спросил он с затаённой надеждой.
– Ага, корове соседской брюхо после отёла, – Горыня скривился, изображая недоверие, и я повысила голос. – Дурной что ли? Конечно, сшивала. Сиди молча.
Я, конечно, не сшивала, только видела, но Горыне знать об этом совсем не обязательно. Главное, делать свою работу уверенно и честно, и тогда боги помогут и, если надо будет, подскажут.
– Вот и всё, – закончив, сказала я, и чуть отодвинулась, чтоб полюбоваться делом рук своих. От виска к подбородку протянулся вздувшийся пульсирующий рубец. Пройдёт несколько седмиц, опухоль сойдёт, швы разгладятся, и рубец будет выглядеть не так страшно, как сейчас.
Горыня облегчённо выдохнул, а Горазд оскалился:
– Теперь нас хоть различать будут!