– Доброй знахаркой ты стала, внученька. Не ошибся я в тебе.
Я, кажется, только что утверждала, что совсем не злая, что совсем даже наоборот. Ну так вот…
– Деда Боян, ты хоть и волхв, и способен меня в жабу превратить, но я сейчас такое скажу, от чего тебе стыдно станет. Мне тётка Бабура такого понарассказывала, что, дескать, это по твоему наущению княжну отравили. Так? И ромея ты намерено надоумил меня похитить, чтоб я твоим коварным умыслом в Голуне оказалась. Так? А ещё ты Гореслава хотел бросить…
– Погоди, внученька, – остановил меня деда Боян. – Спешишь ты больно со словами своими, а сила слов такова, что иной раз подумать надо, прежде чем произносить их. Помнишь ли, как про пути-дороги меня спрашивала?
Я поджала губы.
– Ну, вроде помню. У того охальника на лодье, – и кивнула на лежавшее возле телеги связанное тело.
– Верно. И что я тебе ответил?
– Ну, вроде Волох велел тебе путь мой править.
– Вот я и правлю. Ромей лихое дело замыслил, решил народы славянские стравить, чтоб извели они друг друга под корень. А мы с тобой ему в том помешали. И впредь мешать станем. А сказители о нас былины сказывать начнут и восхвалять всячески за подвиги наши.
Я хмыкнула. За подвиги восхвалять? Это что ж получается, я герой? Это обо мне, выходит, песни петь будут и былины складывать? Хорошее дело, очень хорошее. Нравится. Одна лишь мысль перебарывала радость и печалила по-прежнему.
– Но Гореслава ты всё равно бросить хотел.
– Ох, если б хотел… Ты подумай, внученька моя, как бы ты отца уговорила суженого своего спасти, коли не сводил я тебя на похороны Третьяка? Вспомнила бы ты про завет тот древний, когда невеста вслед за женихом на костёр поднимается?
Тоже верно. Ни в чём, получается, деду Бояна упрекнуть нельзя. Всё-то он предусмотрел, всё-то предвидел. Если и дальше разбираться стану, окажется, что и Добрыню он мне подсунул, и Поганка, и всего прочего, о чём я не знаю или запамятовала.
– А ты и вправду ведаешь, что Гореслав суженый мой?
Деда Боян обнял меня за плечи, поцеловал в темечко.
– Козни вражеские сегодняшним днём не заканчиваются. Одну беду мы от себя отвели, но сколько иных бед с закатной стороны придёт – предугадать невозможно. А для борьбы с ними иные люди потребуются. Но о том сказ впереди.
Он замолчал, а я заелозила.
– Ну как же так, деда Боян? Почему впереди? Давай сейчас рассказывай! Вечно ты на самом интересном месте прерываешься.
Но деда Боян остался неумолим. Он повёл слегка головой, вздохнул и повторил:
– Впереди, внученька моя, впереди.
Я, честно говоря, разочаровалась. Не в деде Бояне, нет – разве можно в нём разочароваться? – я в общем смысле. Стало почему-то тоскливо и одиноко. Батюшка наёмников где-то гонял, Гореслав с дядькой Малютой носилки вязали, Горазд возле Горыни хлопотал, случаи смешные ему рассказывал, Добрыня блох ловил. Все были заняты. И я подумала: вот и закончились мои приключения. Скоро я вернусь домой, большуха снова меня за водой пошлёт, бабка пальцем трясти станет, тоска…
Хотя – я встрепенулась – я же за Гореслава замуж собралась. Значит опять что-то новое, что-то интересное, хлопоты иные, заботы. Зря я приуныла. Верно говорит деда Боян, многое впереди, так что подождём, посмотрим, что дальше будет.
Гореслав с дядькой Малютой принесли носилки: две палки, перетянутые между собой прутьями лещины. Милонег покосился на них с недоверием, но дядька Малюта сказал, что носилки крепкие, витязя выдержат. Я сразу велела перенести его к телеге. Дажьбог даст, батюшка наёмников догонит и вернётся, и мы всем своим отрядом двинемся обратно в Голунь. Не обрадуется Благояр Вышезарович тому, что сын его и наследник тяжело ранен, да ладно хоть жив, и за то пусть благодарен будет. А наказания с его стороны мы не боялись, ибо деда Боян обещал слово за нас перед князем замолвить, и что-то мне нашёптывало, что Благояр Вышезарович слову этому внемлет.
Витязя осторожно переложили на носилки, Гореслав взялся за ручки спереди, дядька Малюта сзади. Подняли. Прутья напряглись, заскрипели, но выдержали. Дядька Малюта крякнул:
– Эка тяжесть… Вчетвером надо… И меняться почаще.
Они отнесли носилки к телеге, тётка Бабура присела перед Милонегом, погладила его по щеке.
– Касатик… Как же ты не уберёгся?
Милонег всхлипнул.
– Нянюшка…
Витязь закусил губу, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Но не заплакал. Тётка Бабура поднесла к его губам чашу.
– Водички вот.
От этой умильной картинки у меня затряслись ресницы. Водички ему… Свинца расплавленного!
Злость не украшает, но мне очень хотелось, чтобы к Милонегу все относились так же, как я – враждебно, и любое проявление добродушия, пусть даже со стороны тётки Бабуры или, не дай Дажьбог, Добрыни, воспринималось мной как личная обида. Конечно, это не правильно, но самолюбие, будь оно неладно, требовало крови, и не важно, что Милонег и без того потерял её немало. Пусть ещё потеряет.