Странно, но я подчинилась – как во сне. У него был прекрасный голос – мягкий, мелодичный. Не английский, не американский – что-то промежуточное, нечто неуловимо среднеатлантическое. Я сразу же нашла конверт со штампом Хитроу. Мои адрес и имя были напечатаны. Письмо отправлено из аэропорта, значит, о месте жительства отправителя ничего не известно: он просто был в аэропорту. Мог лететь откуда угодно и куда угодно.
В конверте была фотография. Я взглянула на нее, и меня затрясло. Я бросилась обратно в спальню, к автоответчику. Щелчок, гудок – и снова голос:
«Ну что, нашла? Хорошая штучка, правда? Еще бы. Пока никто, кроме меня, эту фотографию не видел. Я никому не показывал ее все эти годы. Но помнил про нее. Никак не мог выбросить из головы. Я часто гадал, кто эта девушка на фотографии – она казалась такой знакомой. И вот увидел твой профиль в журнале, и все встало на свои места. Я сразу тебя узнал. Ты и есть та самая юная девушка, которую я щелкнул много лет назад. Но что такое, Сван? Кто этот парень на фотографии? Он старше тебя, и почему он протягивает тебе деньги? Да еще такую крупную сумму? Что пришлось сделать милой маленькой девочке, чтобы столько заработать? Все это скверно, Сван. Кстати, негатив просить бесполезно. Можно переснять фотографию с фотографии, и у меня их куча. Если положить этот снимок рядом с картинкой в журнале, сразу видно, что на них изображена одна и та же девушка. Ты. Нет, я не посылал фотографию в газеты и никому не говорил о своем открытии. Я решил подождать и подумать, чем ты можешь оказаться мне полезной. Ты еще услышишь мой голос. Пока».
С тех пор я и получаю эти послания. Никаких определенных требований, только угрозы и неизменные предупреждения в конце:
«Если ты не скажешь никому о моих звонках, Сван, все будет хорошо, но если ты подумываешь обратиться в полицию или еще к кому-нибудь за помощью, тебе следует иметь в виду: прежде, чем я возьмусь за тебя лично, я доберусь до твоей матери, до твоей семьи. Я не шучу! Если фотография попадет в прессу, рухнет твоя репутация и твоя карьера, но еще хуже будет, если неожиданный удар настигнет твою мать. А ведь ты так далеко, в Нью-Йорке. Я не прошу денег, Сван, это было бы вымогательство, но рано или поздно я попрошу об одном большом одолжении, и тебе придется быстро выполнить мою просьбу. А сейчас сотри запись. Никто не должен ее слышать…»
Он шел на риск, оставляя эти послания. Ведь я могла включить его запись при ком-нибудь. Интересно, знает ли он о моем муже? Потом, когда о нашем браке станет известно, мы будем жить вместе, но пока муж остается у себя в Гейнсборо, южнее Центрального парка. Со временем я стала замечать, что послания появляются, только когда я возвращаюсь домой без провожатых. Может, он живет в моем доме? Следит за мной? Кто он? Я чувствовала себя, как Уитни Хьюстон в «Телохранителе». Нанять телохранителя? Может, позвонить Кевину Костнеру…
Первая трагедия обрушилась на нашу семью в день восемнадцатилетия Венеции.
В детстве я была очень замкнутой. С той минуты, когда меня научили читать, я уткнулась носом в книгу и покидала детскую только для того, чтобы повертеться перед зеркалом в разных платьях. Я мечтала, чтобы мне разрешили порыться в шкафах с одеждой: о, эта череда превращений – от сказочной принцессы до Чарли Чаплина. Даже в самом юном возрасте мне хватало ума понять, что только так я смогу привлечь к себе хоть какое-нибудь внимание.
Меня не замечали из-за Венеции, которая была настоящей красавицей. Глаза лазурного цвета, точеный носик, чувственные губы, и венец всего – густые пепельные волосы до плеч, уложенные «под пажа». Истинно классическая красота, даже я это понимала. На костюмированных балах Венецию всегда выбирали Королевой Красоты – а мне она и в жизни казалась королевой.
В честь ее восемнадцатилетия родители давали бал-маскарад. В саду нашего болтонского дома построили эстраду, пригласили, наверное, человек четыреста, не меньше. Мне было всего восемь лет, но я мечтала появиться перед гостями в карнавальном наряде и со слезами упросила родителей, чтобы они позволили мне побыть на празднике хотя бы немножко. С костюмом помогла няня – я уже почти месяц была «лебедем» и хотела, чтобы это увидели все.
Венеция в то лето казалась очень печальной. Мама объяснила мне: она влюблена в Оливера Фэрфакса, а влюбленные всегда грустят. Утром Венеции в постель принесли завтрак с шампанским и подарки; потом приехал Оливер и повез виновницу торжества на ленч в «Уотерсайд Инн». Его «БМВ» шикарно отчалил от дома: верх откинут, приемник включен на полную громкость. «Мы всегда будем вместе», – заклинал Брайан Ферри.
К шести часам они не вернулись, и родители заволновались. Венеция, как всегда, была ни в чем не виновата, но от Оливера этого не ожидали: он прекрасно знал, что перед балом будет ужин, и гостей ждут от восьми до половины девятого. Если Венеция еще задержится, то не успеет принять ванну и одеться к приходу гостей. В половине восьмого мы по-прежнему сидели рядком в холле, как на иголках.
Полицейского, который явился со страшным известием, я не забуду никогда. Могли бы послать кого-нибудь постарше – пунцовый от отчаяния, он с трудом выговаривал слова. Я открыла дверь, подпрыгивая от восторга в своем костюме лебедя: «Венеция вернулась! Венеция вернулась!»
Должно быть, он решил, что попал в сумасшедший дом.
– У них не было ни одного шанса – автомобиль шел под девяносто, трасса, на встречной полосе фургон: семья переезжала в Лондон из…
Тут он сообразил, что нам нет дела, откуда переезжала какая-то семья, и замялся, не зная, что сказать дальше.
– Ваш сын пошел на обгон, выехал на встречную полосу, а там – другой автомобиль. И вот… лобовое столкновение… Ничего нельзя было сделать, – закончил он скороговоркой.
Все повернулись к живому и невредимому Гарри.
Мать подалась вперед.
– Констебль, вот наш единственный сын.
Полицейский снова побагровел и заглянул в свои бумажки.
– Мистер Оливер Фэрфакс?
Все в ужасе замотали головами.
– Мисс Венеция Крайтон-Лейк?
Мы молча глядели на него. Страшный вопрос словно висел в воздухе, где-то под люстрой. Полицейский скорбно кивнул, и тут в дверь снова позвонили: явился первый гость.
Не знаю, что бы мы делали без Гарри. До десяти часов он крутил телефонный диск, обзванивал все четыре сотни гостей, а потом у дверей, на лестнице, между Эймисом и Прустом, вежливо останавливал тех, кому не смог дозвониться… Именно тогда я поняла, как привязана к старшему брату. Ему было только шестнадцать, но он сделал все, чтобы помочь родителям в страшную минуту. Так же достойно он держался и на следующий день, когда у нашего подъезда собралась толпа журналистов.
После гибели Венеции в семье все изменилось. Родители практически переселились в загородный дом, чтобы спрятаться от друзей с их соболезнованиями. Единственное светлое воспоминание о тех днях – это наше сближение с Гарри. Он все еще дразнил меня Лавишкой-худышкой, Крохой и другими прозвищами, которые казались мне обидными, но я впервые почувствовала в нем друга и союзника в борьбе с надвигающимся взрослением. А это действительно была борьба. Замкнутая, угрюмая, я страшно страдала от мысли, что никогда не смогу заменить родителям Венецию. Без Гарри я бы совсем пропала.
Потом и наша няня ушла на покой. В конце концов, ей было уже семьдесят четыре, она нянчила еще отца и давно стала членом семьи. Она заслужила спокойную старость. Втайне я радовалась ее уходу – хотелось наконец избавиться от опеки и вырваться на свободу. Но не тут-то было. Слуг, постоянно живущих в доме, у нас не было, родители почти все время проводили за городом и побоялись оставлять меня на попечение одного Гарри. У меня появилась новая няня. Это было почти смешно. Двадцатилетней девушке, по-моему, нельзя доверить даже саму себя, не то что чужого ребенка.