Просеку пересекала горная речка. Через ее бурливый поток было перекинуто толстое дерево с ярко-зеленой листвой. Казалось, что оно упало совсем недавно, но, судя по почерневшему основанию, лежало здесь много времени. Постоянно касаясь горного потока, лесина продолжала и здесь свою необыкновенную жизнь.
Мы остановились покурить. Вдруг что-то вспыхнуло в зеленых зарослях и тут же погасло. Через минуту вспышка повторилась. Я насторожился.
— Помешали косулям воду пить, — сказал Лемешко, — испугались.
Вдали действительно, будто тронутые ветром, зашелестели заросли. Косули, вспугнутые нами, убегали подальше от речки, показывая свои огненно-рыжие спины.
Просека наполнилась солнечными лучами. Стало жарко. От земли поднимался пар.
— Ладная будет погода, — сказал, посмотрев на небо, Никита Иванович. — Часика через два дойдем до зверовой фанзы, будем полдничать.
Несмотря на отсутствие комарья в этот утренний час, я вдруг ощутил на руках и шее острые, обжигающие укусы. Потом по всему телу пошел нестерпимый зуд.
— Что, начинают тревожить клещи? — спросил Лемешко. — Много их сегодня будет, жарко.
— А вас они разве не тревожат? — удивился я.
— Как не тревожат? Но мы люди привычные. Главное — наберитесь терпения...
В это время шедший впереди меня Никита Иванович неожиданно остановился.
— Придется белье закоптить, — сказал он, поморщившись. — А то заедят, проклятые. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — В июле клещи уже не опасны. Весною, когда стаивают снега, их нужно остерегаться.
Он подозвал Цыганкова, и тот, достав из фуражки иголку, принялся выковыривать клеща, впившегося в шею Никиты Ивановича. Потом Цыганков сорвал с дерева мокрый от росы листик и приложил его к больному месту.
«Ну, — подумал я, — клещи не только меня, новичка, одолевают, достается от них и старым таежникам». Странно, что эта мысль утешила меня, и я действительно перестал обращать внимание на все новые, все более ощутимые укусы.
Зверовая фанза, к которой мы подошли, представляла собой покосившийся, со всех сторон заросший саженной полынью и крапивой шалашик с плоской земляной крышей. Берестяная дверца была крепко подперта снаружи двумя жердинами. По всему видно было, что это, как говорят, «бесхозная фанза», которую давно никто не посещал. Она, как оказалось, служила лишь вехой на пути охотников и искателей женьшеня.
Цыганков и Лемешко принялись разводить костер и готовить обед. Первый собирал хворост, второй спустился с чайником в распадок, где глухо шумел родник.
— Скажите, Никита Иванович, вам не приходилось бывать на плантации русского зверовода Янковского? — спросил я, решив выяснить вопрос, давно интересовавший меня.
— Как же, бывал у Янковского, — ответил Никита Иванович, — хорошие корни он выращивал. И покупали их у него охотно. Особенно японцы. Платили по сто иен за десяти-двенадцатилетний корень. Правда, эти корни все же отличались от диких корней, хотя плантация находилась в самой тайге. Янковский сажал пяти-шестилетние корешки. Было у него и несколько грядок сеяного женьшеня. Выросли они или уснули, — не знаю. А пересаженный женьшень рос у него хорошо. Правда, кольцовка на нем обычно выражалась слабо. Больше четырех — пяти колец не было на теле корня, да и то едва-едва заметные...
— И много было у Янковского корней?
— Кажись, больше сотни.
Было очень жарко, и захотелось зачерпнуть из родника студеной воды, но Никита Иванович остановил меня, сказав строго:
— Сырая вода отягощает в пути...
Я с удивлением смотрел, как старые таежники, обжигаясь, большими глотками пьют крутой кипяток из жестяных кружек. Видя, что у меня никак не ладится с чаепитием, Лемешко принялся поучать меня:
— Чем жарче в тайге, тем горячей должен быть чаёк. А сырой водичкой, сколько ни пей, жажду не утолишь... То-то! — И, налив себе вторую кружку, задумчиво произнес: — Еще, пожалуй, чумашечку опрокину...
Покончив с чаепитием, мы срезали с елок свежей хвои, бросили ее в костер и, когда над огнем поднялся столб синего пахучего дыма, принялись по очереди коптить нижнее белье. Вскоре я убедился, что это очень хороший способ защиты от клещей.