— Не пора ли в путь? — спросил я Василия Карповича.
Он глянул на небо, измерил прищуренным глазом тень от одинокой лиственницы, росшей на берегу, и сказал:
— Однако, пора!
Было уже два часа дня. Погода немного испортилась. Из-за сопок вдруг выплыла темная, взлохмаченная туча и закрыла солнце. Ветер был слабый, и туча долго не опускалась. А когда пошел теплый дождь, она в нескольких местах разорвалась — и в узкие просветы снова брызнули золотистые солнечные лучи. Над тайгой поднялись испарения; они рисовали в просветленном густом воздухе причудливые миражи. Довольно долго виделся изюбрь, который пришел на Кривую протоку, — почти живое изображение красавца оленя, но не с пантами, а с уже выросшими огромными рогами, гордо вскинутыми к спине. Он, казалось, плыл над лесом, размашисто перебирая тонкими ногами и пронзая отвилками своих рогов голубое небо.
— Поедем! — решительно заявил Дынгай и зашагал к протоке.
Он поднял оморочку, перевернул, спустил на воду и бросил в нее ватную куртку, две жестяные чашки, котелок, чайник и оставшуюся луковицу. Потом он раскидал уже истлевший костер, затоптал каждую тростинку, чтобы ни одна искорка не осталась на траве. Но не так-то просто было вдвоем уместиться в оморочке. Сперва Дынгай велел мне сесть в носовой части лодки, а сам сел на самой середине, но она тут же зарылась в воду; тогда он переместился ближе к корме, но и это не помогло — он только стал отталкиваться от берега шестом, как она закачалась и чуть не зачерпнула воду. Наконец Дынгай нашел ту точку, которая придала оморочке устойчивость, и мы поплыли...
За нами летели комары, и как только я начинал двигаться, чтобы почесать затылок или плечо, тотчас наклонялся борт, и оморочка, как строптивая лошадь, готова была сбросить нас на самой быстрине.
— Ты, знаешь, терпи лучше, — сказал Дынгай, — сиди себе тихо, а то, понимаешь, беда будет. Видишь, и меня кусают, а я ничего, терплю...
Разве я мог равняться с ним — коренным таежником! Я не раз наблюдал, как он стирает со щеки вместе с кровью целый рой мошек, даже не поморщившись. Но ничего не поделаешь — надо было терпеть.
Навстречу нам поплыли скалистые берега. Дынгай вывел оморочку ближе к базальтовым выходам, где течение слабее и легче отталкиваться шестом.
— Теперь хорошо, — сказал он, — теперь, однако, и песню спеть можно.
И он запел тоненьким, почти девичьим голосом нанайскую песню, в которой было много уменьшительных и ласковых слов о тайге, реках, солнце и любви... При помощи Дынгая я потом перевел эту песню, и она по-русски звучит примерно так:
— Кто же сложил эту песню? — спросил я нанайца.
Глаза Василия Карповича заблестели.
— Верно, хорошая песня?
— Хорошая!
— Вот видишь, понравилась она тебе, — сказал он. — Однажды, знаешь, сидел один у костра. Ночь светлая, тихая, луна в речке едва уместилась, такая была большая. И тут почему-то всякое-разное вспомнилось, и так захотелось поговорить, да не с кем. Тогда сам с собой стал беседовать, и вдруг, знаешь, запел... И так легко полилась эта песенка из груди, что не остановишь, все равно как вода в нашем Гаиле. С тех пор часто пою. Вот, понимаешь, как дело-то было... Верно, ничего себе песенка?
Я повторил, что мне очень понравилась песня.
— Скоро ли, Василий Карпович, жемчужные места? — спросил я, предвидя еще долгий путь.
— Я, помнишь, говорил, что за сто километров увезу тебя, а мы, однако, только шестьдесят девять прошли...
— Что-то мы тихо идем!
— Тихо едешь, дальше, однако, будешь!
Очень довольный поговоркой, он достал трубку, набил ее смятыми папиросами, закурил и между затяжками продолжал напевать свое «Хани-рани-нани-на!».
Вдруг он резко взял влево, обогнул высокий выступ утеса, и река перед нами стала еще шире.
В старое время сюда, на студеный Гаил, приходили на жемчужный промысел ловцы из северных районов Маньчжурии. Почти теми же путями, какими шли на поиски женьшеня, они пробирались на тихие протоки в дремучей тайге, вдали от человеческого жилья. Как известно, ни искатели женьшеня, ни ловцы жемчуга, ни даже охотники за пантами не имели при себе никакого оружия. Охотники ухитрялись ловить пантовых изюбрей при помощи так называемых лудев — искусно сооруженных заборов, преграждавших животным путь к водопою. В лудеве делали узкие проходы, против них рыли волчьи ямы, тщательно замаскированные хворостом и травой. Проходя ночью к водопою, олень натыкался на забор и проваливался в яму.