На мужчине были лохмотья полицейской формы. Он был старше — вероятно, ближе к сорока годам, и его темные, коротко стриженные волосы сохранились только на правой стороне головы, а на левой сожжены до мяса. Это был крупный, грузный мужчина. Его забинтованная левая рука висела на перевязи, сделанной из той же грубой, с золотистыми прошивками материи.
— Боже мой! — сказал Арти. — Леди, мы нашли полицейского!
— Откуда вы? — спросила Бет.
— Не отсюда. А вам-то что?
— Что здесь? — Женщина кивнула на сумку.
— Вы так интересуетесь или хотите ограбить?
Та в нерешительности поглядела на полицейского, потом опять на Сестру Жуть, опустила кусок стекла и заткнула его за пояс.
— Я вас просто спрашиваю.
— Обгорелый хлеб, пара банок анчоусов и немного ломтиков ветчины.
Почти увидев, как девушка сглотнула слюну, Сестра Жуть залезла в сумку и вынула хлеб:
— Вот. Ешьте на здоровье.
Бет отломила кусок и передала уменьшившуюся буханку полицейскому, который тоже взял себе немного и засунул в рот так, будто это была манна небесная.
— Можно? — И Бет потянулась за элем.
Сестра Жуть позволила ей и, когда оба, девушка и полицейский, напились, почувствовала по весу бутылки, что осталось не больше трех хороших глотков.
— Вся вода заражена, — сказала Бет. — Вчера один из нас попил из лужи. Вечером его стало рвать кровью. Примерно через шесть часов он умер. Мои часы все еще ходят. Смотрите.
Она показала Сестре Жуть свой «Таймекс». Стекло помутнело, но старые часы продолжали тикать. Было восемь двадцать две.
— Один из нас, — сказала она.
— Сколько же вас? — спросила Сестра Жуть.
— Еще двое. Ну, на самом-то деле всего один. Латиноамериканка. Мистер Каплан скончался прошлой ночью. Парень вчера тоже умер. А миссис Айверс умерла во сне. В живых остались только четверо.
— Трое, — уточнил полицейский.
— Ах да. Правильно. Осталось трое. Латиноамериканка там, внизу. Мы не могли заставить ее двинуться с места, и никто из нас не знает испанского. А вы?
— Нет. Извините.
— Я Бет Фелпс, а он Джек… — Она не могла вспомнить его фамилию и покачала головой.
— Джек Томашек, — подсказал он.
Арти опять представился, но Сестра Жуть спросила:
— А почему вы сидите не здесь, наверху, а там, в подвале?
— Там теплее, — ответил ей Джек, — и безопаснее.
— Безопаснее? Это почему? Здание старое. Если его снова тряхнет, все это свалится вам на головы.
— Мы только сегодня вышли наверх, — объяснила Бет. — Парень — ему было около пятнадцати, думаю, — был самым крепким из нас. Он был эфиопом или кем-то вроде того и почти не говорил по-английски. Он вышел поискать еды и принес несколько банок тушеной говядины, кошачьей еды и бутылку вина. Но… они выследили его. И нашли нас.
— Они? — спросил Арти. — Кто они?
— Трое. Так обожжены, что трудно разобрать, кто из них мужчина, а кто женщина. Они пришли за ним сюда — с молотками и розочками от бутылок. У одного был топор. Они хотели забрать нашу еду. Парень подрался с ними, и тот, с топором…
Голос Бет дрогнул, глаза остекленели и уставились на оранжевый огонек зажигалки в ее руке.
— Они обезумели, — сказала она. — Они… они были бесчеловечны. Один из них порезал мне лицо. Думаю, я еще счастливо отделалась. Мы сбежали от них, и они забрали нашу еду. Не знаю, куда они ушли. Но я помню… от них пахло… словно горелыми чизбургерами. Не смешно? Но именно так я и подумала — горелыми чизбургерами. Поэтому мы стали прятаться в подвале. Теперь уже невозможно понять, что еще может случиться наверху.
«Вы не знаете и половины того, что случилось», — подумала Сестра Жуть.
— Я пытался отбиться от них, — сказал Джек. — Но мне кажется, я больше не в боевой форме.
Он повернулся к ним спиной, и Арти с Сестрой Жуть вздрогнули. Спина Томашека от плеч до пояса представляла собой багровую гноящуюся массу обожженной ткани. Он опять повернулся к ним лицом.
— Худший дерьмовый солнечный ожог, который когда-либо получал этот старый поляк, — горько улыбнулся он.
— Мы услышали вас наверху, — сказала им Бет, — и подумали, что те твари вернулись. Мы поднялись, чтобы разведать, и поняли, что вы едите. Послушайте… Латиноамериканка тоже не ела. Можно, я возьму ей немного хлеба?