Шортхаус подошел к ним и сел с тяжелым вздохом. От него, как обычно, несло джином.
— Слава богу, через неделю премьера. Пикок довел меня до крайности. — В тоне Эдвина звучало столько фальши, что Адам вздрогнул. — Он до сих пор мечется, не может найти правильный подход.
— И поэтому, Эдвин, ты решил довести его до нервного срыва? — мрачно поинтересовалась Джоан.
— Боже, Джоан! — воскликнул Шортхаус. — Как тебе это могло прийти в голову? Жаль, конечно, что репетиция задерживается, но мне нужно понять свою партию. Но каждый мой вопрос вызывает у дирижера презрительную усмешку, и в ответ я слышу одни оскорбления. Ну хорошо, с этим можно примириться. Ничего не поделаешь, дирижер — человек молодой, неопытный, к тому же нервный. Но меня беспокоит спектакль. В Англии впервые после войны ставят «Мейстерзингеров». Поэтому надо постараться. — Он замолк, на несколько секунд погрузившись в мысли. — Я решил потребовать у дирекции замены Пикока.
— Ты что, с ума сошел? — не выдержал Адам. — К тому же с ним заключили контракт.
— И со мной, кстати, тоже, — язвительно заметил Шортхаус. — И если его оставят, то уйду я. И не во мне дело, нет. Я просто не желаю, чтобы какой-то дилетант коверкал Вагнера.
Мысль о том, что Шортхауса может заботить кто-то еще, кроме его самого, казалась Адаму невероятной.
— Ладно, идти в буфет уже поздно, — произнес Барфилд, разрывая обертку шоколадки.
На сцене появился золотых дел мастер Фейт Погнер, что-то бормоча себе под нос. Режиссер Резерстон давал последние указания механику сцены и электрику. В оркестровой яме «раздувались» духовики.
Через десять минут началась репетиция. На широком лугу мастера цехов собирались на певческое состязание. Подмастерья затеяли веселый танец с Девушками. «Это похоже на праздник в воскресной школе», — заметил сквозь зубы Резерстон. Хор славил Ганса Сакса, и все с восторгом подхватили призыв поэта-башмачника хранить верность традициям национального искусства.
Глава 5
Стычки Шортхауса с дирижером не прекращались.
Он придирался к Пикоку по поводу и без повода. На каждой репетиции. А сегодня спор перерос в настоящий скандал. Как заметил Адам, такого шума не было даже в палате общин во время дебатов по национализации. Пикок не сдержался и начал кричать на Шортхауса, а тот в долгу не остался, используя свой голос, весьма подходящий для данного случая. В конце концов Пикок ударил о пульт палочкой так, что она сломалась, и выбежал прочь. Адам постоял несколько секунд и пошел вслед за ним. Сзади возбужденно переговаривались артисты.
Адам нашел Пикока в репетиционном зале. Дирижер стоял, ухватившись за крышку рояля. Лицо напряжено, глаза невидящие, пустые.
— Я вам сочувствую.
Пикок отозвался через несколько секунд:
— И что вы мне предлагаете? Извиниться?
— Вы ни в чем не виноваты, — мягко произнес Адам. — Труппа на вашей стороне. Шортхаус ведет себя недопустимо.
— Но я должен управлять ситуацией, — пробормотал Пикок. — В конце концов, это входит в мои обязанности. — Он посмотрел на Адама. — Вот вы человек более опытный в таких вещах, чем я. Скажите, мне следует уйти?
— Ни в коем случае. Продолжайте работать как ни в чем не бывало.
Пикок горько усмехнулся:
— Конечно, тут нужен человек волевой, твердый, способный поставить на место любого зарвавшегося артиста. У меня нет подобных качеств, но есть огромное желание поставить эту оперу так, как я ее вижу. Разумеется, дело касается только музыки. И меня заботит не только карьера…
Он замолк.
— А как быть с репетицией? — спросил Адам.
— Скажите, что она закончена. Понимаете, я не могу сейчас выходить к людям. Не могу. Поэтому… ради бога, скажите им, что репетиция на сегодня закончена. — Пикок осекся и покраснел: — Извините, мне не следовало кричать.
Адам улыбнулся:
— Пустяки. И я прошу вас, ради всего святого, не делайте никаких поспешных шагов.
Он объявил об окончании репетиции, заметив, что Шортхауса среди исполнителей нет.
Все разошлись, переговариваясь друг с другом приглушенными голосами. Оркестранты начали укладывать инструменты.
К Адаму подошла Джоан:
— Как он?
— Расстроен, конечно, но, думаю, продолжит работу. А где Эдвин?
— Вышел вскоре после Пикока.
Адам вздохнул:
— Нам тут тоже нечего делать. Пошли в отель и там выпьем.
Джоан кивнула:
— Да, после обеда. Соберемся и поговорим. Изменить, к сожалению, мы ничего не можем, но хотя бы отведем душу.
Джоан пошла в гримерку, а Адам по пути к себе столкнулся с Шортхаусом.
— Эдвин, прошу тебя, уймись.
Шортхаус посмотрел на него отсутствующим взглядом. Волосы взъерошены, на лбу и щеках капельки пота. Адам в ужасе подумал, что этот человек сходит с ума, и неожиданно для себя почувствовал к нему жалость. Но она пропала, как только тот заговорил. Глухо, с трудом, словно движения губ доставляли ему боль.
— Я завтра же позвоню Леви и потребую, чтобы он выгнал в шею этого ничтожного молокососа.
Адам поморщился:
— Не глупи, Эдвин. Даже если Леви согласится, то и тебе придется несладко. Зачем восстанавливать против себя труппу? Ты будешь страдать.
— Страдать? — Шортхаус чуть повысил голос. — Так я уже страдаю.
Он постоял пару секунд, как будет размышляя, а затем нетвердой походкой двинулся прочь.
Адам посмотрел ему вслед и открыл дверь гримерной.
— А по-моему, не стоит беспокоиться, — произнес Деннис Резерстон. — Все рассосется само собой. Как всегда.
Режиссер сидел, откинувшись на спинку стула, пристально разглядывая янтарный виски в своем бокале. Неизменная шляпа сдвинута на затылок.
— Нет, — возразил Адам, — сейчас не рассосется.
Они собрались за круглым столом в баре отеля «Рандолф». Адам, Элизабет, Джоан, Резерстон, Карл Вольцоген и Джон Барфилд. На часах восемь, в зале еще сравнительно немноголюдно, но несколько столиков неподалеку были заняты. За ближайшим высокий темноволосый мужчина с обмотанным вокруг шеи зеленым шарфом витийствовал со знанием дела относительно действия различных ядов перед аккуратно одетым джентльменом среднего возраста, по виду военным, и молодым человеком с золотисто-каштановыми волосами и розой в петлице. После холода на улице все наслаждались блаженным теплом. Позвякивали бокалы, за барной стойкой шипел пивной кран, к гулу голосов примешивался звон кассового аппарата.
— Я недавно разговаривал с Эдвином, — продолжил Адам. — Он почти невменяем. В нем дико переплелись гордыня и острая жалость к себе. Пьет не переставая. Не представляю, чем это закончится. А ведь для того, чтобы спектакль состоялся, он и Пикок должны как-то договориться.
— А вот красная ургинея, — произнес темноволосый за соседним столом, — приводит к весьма болезненной смерти.
Резерстон вздохнул:
— И что вы предлагаете? Послать делегацию к Леви?
— Это бесполезно, — подала голос Джоан, прикуривая новую сигарету от старой. Сегодняшние события на репетиции ее сильно взволновали, и она курила одну сигарету за другой. — Леви не захочет расстаться с Эдвином. Да и какой оперный антрепренер уволит артиста, на которого ходит публика.
— На нас, между прочим, тоже ходит публика, — обиженно отозвался Адам.
Джоан погладила его руку.
— Дорогой Адам, ты думаешь, что все согласятся уйти, если не уберут Эдвина? Даже у меня нет особого желания разрывать контракт. Потому что каждый День хочется кушать. Так я устроена.
Наступило молчание, которое нарушил Карл Вольцоген:
— Для этого дурака искусство ничего не значит. Он заявляет, что заботится о верной интерпретации произведения Мастера, а на самом деле думает только о себе. А я встречался с великим композитором в Байройте, мне было тогда четыре года, но помню все, как будто это случилось вчера. Мастеру оставался год до кончины. Он был задумчив, но посмотрел на меня добрым взглядом и сказал…
Дальше присутствующим пришлось в который раз выслушать эту историю. Они симпатизировали Карлу в его восторженном преклонении перед Рихардом Вагнером, но всему есть предел. Тем более постановка оперы была на грани срыва. В результате разговор быстро перевели на проблему с Шортхаусом.