Мельников целиком поглощен наблюдением. Раневский и Тышкевич лежат в тридцати метрах слева и справа от него, в боковом охранении.
Пять, десять, пятнадцать эшелонов проносятся, сотрясая землю, к Тильзиту. У немцев уже давно не хватает горючего для автомобильного транспорта, поэтому они стараются перебрасывать войска и воинские грузы не столько шоссейными, сколько железными дорогами. Танки, орудия… Тип танков Мельников легко узнает по силуэтам, калибр орудий определяет по стволу.
92 пассажирских вагона, 1322 крытых товарных вагона, 311 платформ… Особо подсчитывает Мельников крытые вагоны с охраной, если ему удается разглядеть часового в тамбуре… На платформах — 34 танка типа IV, 18 сорокатонных «пантер», 11 «тигров», 24 самоходных орудия, 16 самоходных противотанковых установок «Веспе» и «Хуммель», 38 150-миллиметровых и 170-миллиметровых пушек, 6 88-миллиметровых зениток…
Такие мощные силы бросает Гитлер за одну ночь по одной только железной дороге на восточную границу Пруссии, на фронт, в одну лишь 3-ю танковую армию. А это не единственная дорога к фронту. Их четыре или пять подходит к восточной границе, на участки 2-й и 4-й армий вермахта. Пожалуй, почти двухсот эшелонов с войсками и техникой ежесуточно швыряет Гитлер в мясорубку.
Мельников знает, что на нашей стороне фронта и железных дорог меньше, и пропускная способность совсем не та — ведь немцы, отступая, разрушили все станции и пути, — скоро ли их приведешь в порядок? Какие же богатырские силы надо иметь нашей армии, нашим солдатам, чтобы по всем мыслимым и немыслимым дорогам пройти самим и на своем горбу притащить сотни тысяч тонн военных грузов, чтобы перемолоть в бою всю эту гитлеровскую технику и погнать все дальше на запад избитый, израненный, но все еще бешено огрызающийся великогерманский вермахт!
Проходит два часа, четыре, шесть. Можно не смотреть на часы — через каждые два часа по «железке» проходит парный патруль. До конца смены осталось еще столько же. Двенадцать часов! На голодный желудок…
Брезжит рассвет. Разведчики отползают на полтораста метров в глубь сосняка. Отсюда ведут наблюдение днем. Стучат и стучат колеса…
Во всех городах Германии, на всех станциях расклеен военно-патриотический плакат с надписью: «Все колеса катятся к победе!…»
Утром на запад проходит вереница санитарных эшелонов с ранеными, каждый по восемьдесят — девяносто вагонов. Как видно, Гитлер меньше бережет меченные красным крестом эшелоны, чем эшелоны с черным крестом вермахта и люфтваффе. У этих эшелонов, составленных не столько из пассажирских, сколько из желтых товарных вагонов, совсем не воинственный вид. В классных вагонах окна тщательно зашторены, в товарных — наглухо закрыты. «Все колеса катятся к победе!…» Это едут изувеченные и искалеченные, умершие в пути… И перестук колес — словно стук костей…
Смена производится в специально подобранном месте в лесу, в двухстах метрах от места наблюдения.
Две смены по три человека — это вся группа «Джек», кроме двух радисток и командира, которым наблюдение вести никак не положено.
Но вести наблюдение день за днем, ночь за ночью на голодный желудок невозможно. Значит, отдежурил смену, поспал шесть часов, вставай и топай на хозоперацию, за продуктами. А идти надо не ближе чем за двадцать километров от лагеря.
Стоянку же нужно менять ежедневно. На старые места возвращаться не рекомендуется — раз сунулись, а там жандармская засада.
— Работка не пыльная, — посмеивается, придя с дежурства у «железки», Ваня Мельников. — Весь день лежишь себе на травке под кустиком. Озон, дача, заграничный курорт!
После недели такого «курорта» у разведчиков подкашиваются от голода и усталости ноги, неудержимо слипаются воспаленные от напряжения глаза. Белки глаз покрываются сплошной сеткой красных жилок.
Самое тяжелое — это ходить каждый раз в новое место, в незнакомый фольварк, за продуктами. В оба конца — полсотни километров за одну августовскую ночь…
Наблюдатели соревнуются друг с другом. Через несколько дней выясняется, что точнее всех засекает войсковые и грузовые перевозки не прежний «чемпион» Ваня Мельников, а Натан Раневский.
Двадцатого августа Аня и Зина передают первую разведсводку о движении эшелонов по железной дороге Кенигсберг — Тильзит. Первую часть — сводку за 18 августа — передает Зина, уйдя с Ваней Белым за пять-шестъ километров от лагеря. Вторую часть отстукивает Аня, отойдя под охраной Вани Черного на такое же расстояние в другую сторону. Пусть у фрицев печенка лопнет, когда они узнают, что уже две рации работают под Меляукеном, пусть чихают немецкие овчарки, нюхая табак там, где радисток и след простыл!… Чтобы еще больше досадить фашистским радиошпионам, Аня и Зина постоянно меняют свой «почерк» в эфире — пусть фрицы думают, что их леса кишмя кишат советскими радистами-разведчиками!
…В тот день ели последние куски испорченного мяса.
— Ну прямо как на броненосце «Потемкин»! — мрачно шутит Ваня Мельников.
Зато наблюдать теперь стало легче. Над «железкой» чуть на всю ночь светит полная луна.
Из радиограммы «Центру» № 13 от «Джека», 21 августа 1944 года:
«Мельников, Овчаров и Тышкевич, выйдя на хозоперацию, по ошибке зашли прямо в казарму к немцам. Обошлось без потерь, но продуктов не достали. В другой деревне тоже обстреляли. Голодаем. Просим подготовить груз. Завтра сообщим координаты…»
… — Только вот что, старый герр, и вы, фрау! Никому о нашем посещении ни слова! Если донесете, пеняйте на себя! Нас не поймают, а вы будете наказаны по всей строгости военного времени, понятно? Клянитесь богом и фюрером, что будете держать язык за зубами. Переведи им, Натан!
Раневский переводит, и немцы — старик и его дочь — клянутся, трясясь от страха, что никогда и никому, видит бог, не расскажут они о ночном визите.
— Это чья фотокарточка? Кто этот унтер-танкист? Муж? Клянитесь мужем, что не донесете на нас!
— Клянусь мужем и детьми! Да отсохнет у меня язык!…
— Чтобы вы не стреляли нам в спину, старик, я вынужден забрать вашу охотничью винтовку!
— Пожалейте старика! Винтовка зарегистрирована в гестапо!
— Вы найдете ее на опушке леса!
Раневский и Целиков осторожно выходят за дверь, где их поджидает, прячась в тени от лунного света, Юзек Зварика. Юзек, отличный плотник, золотые руки, проводит рукой по двери, со вздохом говорит:
— Хорошо строят, паразиты!
Не успевают они перемахнуть через железную ограду с тремя тяжеленными мешками за спиной, как позади раскрываются окна и немцы начинают истошно звать на помощь:
— Хильфе! Хильфе!… Помогите!… На помощь!…
И уже вспыхивают тревожные огоньки в окнах соседнего фольварка за дорогой.
Раневский в сердцах разбивает винтовку старика о придорожное дерево, швыряет в кусты.
Зварика останавливается:
— Сволочи! Я пойду шницель из них сделаю!…
— С ума ты, старик, сошел! — возражает Ваня Целиков. — Они уже закрылись на все замки…
— Дом спалю!
А в полукилометре, за речкой, уже сверлит ночную тишину свисток патрульного ландшутцмана.
— Все равно уж… Просто они больше боятся гестапо, чем нас! Пошли! Скорей! Ребята который день не ели!
По дороге в лагерь Ваня Целиков запускает руку в мешок, отламывает кусок копченой колбасы.
— Не смей! — строго говорит Зварика. — В доме лопай сколько влезет, а из мешков не смей — это общее!
Какой будет в лагере пир! Свежий хлеб, двухвершковое копченое сало, домашняя колбаса, вареное мясо, масло, сыр, бутылка сидра и специально для Ани с Зиной банка мармелада!
Но Шпаков немедленно накладывает свою железную руку на все эти трофейные яства и пития, дает отведать только малую их часть. И никто не просит добавки, никто не жалуется. Все знают, как трудно достаются продукты. Их надо растянуть как можно дольше.
Усталость валит с ног. Все чаще ходят наблюдатели на «железку» не по трое, а по двое. Ходит, вопреки правилу, и Шпаков, командир. Аня сама напрашивается на дежурство, на хозоперацию, ей кажется, что она, как радистка, отстранена от боевых дел, но Шпаков и слышать ничего не хочет.