…В тот день ели последние куски испорченного мяса.
— Ну прямо как на броненосце «Потемкин»! — мрачно шутит Ваня Мельников.
Зато наблюдать теперь стало легче. Над «железкой» чуть не всю ночь светит полная луна.
Из радиограммы Центру № 13 от «Джека», 21 августа 1944 года:
«Мельников, Овчаров и Тышкевич, выйдя на хозоперацию, по ошибке зашли прямо в казарму к немцам. Обошлось без потерь, но продуктов не достали. В другой деревне тоже обстреляли. Голодаем. Просим подготовить груз. Завтра сообщим координаты…»
… — Только вот что, старый герр, и вы, фрау! Никому о нашем посещении ни слова! Если донесете, пеняйте на себя! Нас не поймают, а вы будете наказаны по всей строгости военного времени, понятно? Клянитесь богом и фюрером, что будете держать язык за зубами. Переведи им, Натан!
Раневский переводит, и немцы — старик и его дочь — клянутся, трясясь от страха, что никогда и никому, видит бог, не расскажут они о ночном визите.
— Это чья фотокарточка? Кто этот унтер-танкист? Муж? Клянитесь мужем, что не донесете на нас!
— Клянусь мужем и детьми! Да отсохнет у меня язык!..
— Чтобы вы не стреляли нам в спину, я вынужден забрать вашу охотничью винтовку!
— Пожалейте старика! Винтовка зарегистрирована в гестапо!
— В таком случае, вы найдете ее на опушке леса!
Раневский и Целиков осторожно выходят за дверь, где их поджидает, прячась в тени от лунного света, Юзек Зварика. Юзек, отличный плотник, золотые руки, проводит рукой по двери, со вздохом говорит:
— Хорошо строят, черти!
Не успевают они перемахнуть через железную ограду с тремя тяжеленными мешками за спиной, как позади раскрываются окна и немцы начинают истошно звать на помощь.
И уже вспыхивают тревожные огоньки в окнах соседнего фольварка за дорогой.
Раневский в сердцах разбивает винтовку немца о придорожное дерево, швыряет в кусты.
Зварика останавливается:
— Сволочи! Пойду шницель из них сделаю!..
— С ума ты, парень, сошел! — возражает Ваня Целиков. — Они уже закрылись на все замки…
— Дом спалю! — кипятится Зварика, отлично сознавая, что ничего такого он не сделает.
А в полукилометре, за речкой, уже сверлит ночную тишину свисток патрульного ландшутцмана.
— Успокойся… Просто они больше боятся гестапо, чем нас! Пошли! Скорей! Ребята который день не ели!
По дороге в лагерь Ваня Целиков запускает руку в мешок, отламывает кусок копченой колбасы.
— Не смей! — строго говорит Зварика. — В доме лопай, сколько влезет, а из мешков не смей — это общее!
Какой будет в лагере пир! Свежий хлеб, двухвершковое копченое сало, домашняя колбаса, вареное мясо, масло, сыр, бутылка сидра и специально для Ани с Зиной — банка мармелада!
Но Шпаков немедленно накладывает свою железную руку на все эти трофейные яства, дает отведать только малую их часть. И никто не просит добавки, никто не жалуется. Все знают, как трудно достаются продукты. Их надо растянуть как можно дольше.
Усталость валит с ног. Все чаще ходят наблюдатели на «железку» не по трое, а по двое. Ходит, вопреки правилам, и Шпаков, командир. Аня сама напрашивается на дежурство, на хозоперацию, ей кажется, что она, радистка, отстранена от боевых дел, но Шпаков и слышать об этом не хочет.
— Пойми, Анка-атаман, — ласково говорит он девушке, — если меня убьют, на мое место встает Мельников. А кто заменит тебя?
— А меня заменит Зина!
— Нет, так нельзя. У меня, можно сказать, шесть заместителей, а вас с Зиной — двое. Без связи с Большой землей «Джеку» нечего тут делать!
Порой Шпаков относится к Ане совсем не по-командирски. Но Аня давно отбросила всякие посторонние мысли. Еще успеется — там, на Большой земле. К тому же Коля давно нравится Зине…
— Вот, передай-ка лучше разведсводку Центру! У тебя ведь и так забот хватает. Ты и радист, и врач, и повар, и интендант, и стрелок, и пехотинец… Эх, Анка, Анка! А все-таки я, убей, не пойму, зачем надо было вас-то, девчат, в такое пекло посылать. Да что у нас, парней, что ли, не хватает!
— А нас никто не посылал — мы сами сюда полетели!
Шпаков окидывает Аню восхищенным взглядом. Он поражается не внешней ее красоте, нет, Аню не назовешь писаной красавицей. Девичья красота — позолота. А всякая позолота легко сходит. Особенно в таком пекле. Командира радует красота души этой девушки, твердость и глубина ее взгляда, яркость улыбки — сто свечей, не меньше!
Час за часом, в дождь и под палящим солнцем, в ночи лунные и безлунные лежат у железнодорожного полотна разведчики. Смотрят днем в бинокль, считают вагоны с белым клеймом ДР — «Дейче Рейхсбанн» — серо-черные вагоны, камуфлированные желто-зеленой краской, считают платформы с шестиствольными минометами и огнеметными танками. Кое-какие грузы на платформах укутаны желто-зеленым брезентом, прикрыты пожелтевшими деревцами, срубленными где-то в Германии, рядом охрана с зенитным счетверенным пулеметом.
В бинокль можно разглядеть на вагонах названия немецких городов — места отправки всех этих разномастных вагонов и одновременно солдат: Кенигсберг, Кёльн, Дюссельдорф, Гамбург… Изредка попадаются советские вагоны, переоборудованные для движения по среднеевропейской колее. У каждого разведчика щемит сердце, когда он читает знакомые надписи на этих «пленниках» — Москва, Орел, Ленинград… Сколько лет они мирно колесили по бессчетным российским городам и станциям, по полям и лесам родины.
Платформы с бочками — это горючее из австрийской и румынской нефти. Черные гондолы — это рурский уголь из Дуйсбурга, из Эссепа и Дортмунда. Эшелоны здесь проходят не то что в Белоруссии, безо всяких предосторожностей: ни тебе платформ с песком перед локомотивом, ни патрулей с миноискателями, ни бронированной охраны.
Железные дороги — важнейшие артерии армии. Днем это видно наглядно, хотя днем движение реже, — в вагонах для скота едут войска. Три-четыре года назад эти солдаты ехали на восток, играя на аккордеонах и губных гармошках, распевая:
«На восток, на восток…» — выстукивали колеса. На вагонах — надписи мелом: «Берлин — Москва». Теперь едут в гробовой тишине… Там много немцев 1926–1927 года рождения. Гадают, наверное, куда занесет их военная фортуна и чем наградит — Железным крестом или березовым, или бесплатным билетом в Сибирь, в лагерь для военнопленных… Вот уж который год везут немцев в телячьих вагонах, как скот на бойню. Непрерывно движется этот конвейер смерти. Гудит паровоз. Семафор поднят. Вот она, зеленая улица смерти. Потому и звучит перестук колес, словно стук костей…
…И снова — голод. Все похудели, осунулись. У Зины пухнут ноги, хотя ребята при дележе скудного харча пытаются незаметно подсунуть девчатам побольше, В мясе завелись черви, но ничего другого нет.
Зварика строит планы охоты на уток в болоте с помощью «бесшумки». Генка забрался на дерево, но птичье гнездо оказалось пустым. Давно уже вывели птицы своих птенцов.
— Смотри, Аня! — грустно говорит Зина. Она ущипнула кожу на костяшках пальцев, и кожа, прежде эластичная, так и осталась торчать, сухая и серая, точно пергаментная. — Верный признак истощения.
Аня и Зина сушат на солнцепеке чернику. Полным-полно в лесу и черно-красной куманики, и матово-синей голубики. А однажды у болота Аня за полчаса набрала полный, с верхом, берет буро-красной мамуры и совсем кислой желтовато-оранжевой морошки, угостила ребят. Но одними ягодами сыт не будешь.