Разведчики поворачивают к ней головы.
— Мне о ней Павел Крылатых рассказывал… Ну да! Это было при Елизавете, во время Семилетней войны. Как раз под этой деревушкой русские войска бились с армией Фридриха Второго, этого кумира Гитлера. Наши наголову разбили здесь пруссаков, а потом взяли Кенигсберг и отправили ключи города-крепости в Санкт-Петербург…
Ребята улыбаются, поглядывают на Аню с благодарностью и уважением, забыв в эти минуты р муках голода.
— Что я говорил? — хорохорится Мельников, — «Где ж это видано, где ж это слыхано, чтобы месяц ниже тучи гулял, чтобы русского пруссак побеждал?!» — И он снова рассматривает пятикилометровку: — Так… Пять километров до станции Наркиттен, столько же до станции Лаженинкен на реке Прегель.
Попробую зайти к ним в гости. Уж больно вкусно пахнет!..
Ночью Мельников пробирается на чердак господского дома и возвращается с четырьмя большими кусками сала, висевшими на крюках под потолком…
Шестнадцатого октября Аня ловит по радио потрясающую новость: Берлин хвастается, что немцы успешно контратакуют русских в районе Гумбинпена — Гольдапа.
— Ребята! Ура! Бои идут у Гумбипнена и Гольдапа! Значит, наши уже в Восточной Пруссии!..
Берлин признает, что русские войска подошли к Паланге на берегу Балтийского моря. Это тоже недалеко — в Литве.
Из радиограммы № 70 Центру от «Джека», 16 октября:
«В связи с новой облавой и погоней вынужден оторваться от объекта наблюдения и двигаться на восток к Гольдапу и Роминтенскому лесу».
Ни слова об опасном переходе двух железных и десятка шоссейных дорог по лесам и полям, забитым гитлеровскими войсками. Ни слова о дерзком переходе по мосту через реку Ангерапп. Ни слова о смертельном риске, о голоде и холоде этого неимоверно трудного рейда. Дважды окружали немцы группу, но прочесывали они лес не слишком частым гребнем, и «Джек» вновь и вновь уходил, выламывая зубья этого гребня.
Из радиограммы № 72 Центру от «Джека», 23 октября:
«По шоссе Инстербург — Норденбург прошло 19 средних и 14 легких танков, 27 самоходных орудий…»
Крепко привязывается солдат к своей трехлинейке, артиллерист — к «сорокапятке», летчик — к «ястребку». Воин знает все особенности своего оружия, все его капризы, холит, лелеет его и любит, как живое существо. Но, наверное, никто на войне не любит так свое оружие, как радистка рацию.
Не всякая мать так бережет свое дитя, как Аня свой «северок». Бережет буквально как зеницу ока, потому что без рации «Джек» слепнет, глохнет и немеет. А что толку от слепоглухонемых разведчиков! Как не подивиться этому великолепному связному! Со скоростью молнии переносится он из прусского леса над вражескими гарнизонами, над железными и шоссейными дорогами, над танками и жерлами орудий, переносится незримо, будто в шапке-невидимке, сквозь строй походных колонн вермахта, сквозь зарешеченные окна и каменные стены гестаповских тюрем. В минуты передачи и приема Аня чувствует себя волшебницей. Стоит ей прикоснуться к чудо-ключу — и, подобно выпущенному из бутылки волшебному джинну, мчатся в тесном военном эфире электромагнитные волны, докладывая командованию о том, что увидел и что услышал «Джек» в краю почти столь же недоступном, как чужая планета. Хрупок Анин «воздушный мост», перекинутый через фронт, мостик из точек и тире. Хрупок и все-таки надежен, потому что работает Анина рация не только на лампах и батареях, работает она на шести сердцах членов разведгруппы «Джек».
Аня и Зина берегут свои «северки», а разведчики берегут Аню и Зину, берегут, как самых любимых сестер. С грубоватой нежностью называют они радисток «музыкантшами» или «дятлами», а их рации — «бандурами». Вежливость, говорят, дешево стоит, но дорого ценится. Но еще дороже ценится вежливость. Там, где она не дешево стоит. Постелить девчатам после трудного похода постель из елового лапника, отдать им, голодая, последний кусок хлеба, удержаться от крепкого словца, когда так хочется отвести душу, — все это в условиях вражеского тыла уже не маленькие знаки внимания, это уже не просто вежливость, на это не каждый способен. Тут-то и испытывается сердце друга. Разведчики — это люди большого сердца, а большое сердце вмещает и мужество, и товарищескую доброту. А если случается, что разведчик геройский парень, да сердце у него в лесу корой обросло, такого не дарят дружбой. Таких, к счастью, нет в семье разведчиков по имени «Джек».
Часто вспоминает Аня погибших, без вести пропавших друзей. Каждый из них был незаменим в своем роде. И все же Аня согласна с Мельниковым: группа, сократившись численно, стала маневреннее, подвижнее, легче, лучше и быстрее маскируется, уходит от погони.
Мельников даже сочиняет радиограмму, рекомендуя начальству впредь забрасывать в Восточную Пруссию группы не по десять, а по пять человек.
…По лесу вечером идет, шатаясь, дюжий, похожий на гориллу, эсэсовец. Глотая шнапс из фляги, он распевает не лишенным приятности баритоном:
— Хорст ду майн хаймлихес Руфен?
Разведчики притаились в сосняке.
— Чего он орет? — спрашивает Аню Мельников, осторожно выглядывая из-за толстого соснового корня.
— Немцы эту песню у нас в Сеще пели. «Слышишь ли ты мой тайный призыв?»
— Слышим! Слышим! — усмехается Ваня, вставая. — Не глухие.
Мельников и Овчаров набрасываются из засады на эсэсовца. Мельком видят по знакам различия, что имеют дело со штурмшарфюрером[8]. У него крест и множество колодок на груди.
Штурмшарфюрер, мигом протрезвев, сопротивляется, как разъяренный бык. Перебросив через себя Овчарова, он с силой вцепляется в горло Мельникову. Но Овчаров успевает, зажимая рот орущему эсэсовцу, высоко занести финку. Когда с вальтером в руке подбегает Аня, все уже кончено.
— Силен, гад! — хрипло произносит Мельников, взглядом благодаря Ивана Черного. — Центнер, не меньше. А у нас с тобой, тезка, на двоих едва столько наберется…
По документам разведчики определяют, что штурмшарфюрер СС Бруно Крамер проходил подготовку в «Замке ордена крови» в Зонтгофене, затем служил в штабе 6-й горнострелковой дивизии СС «Норд». У него отпускной билет. Он только что провел две недели свадебного отпуска в родной деревне под Норденбургом. Завтра молодожену необходимо явиться в комендатуру СС в Растенбурге. В бумажнике — фотографии виселиц и расстрелов на русской земле. А на безымянном пальце эсэсовца поблескивает массивнее золотое кольцо с полированным черным камнем и сдвоенными золотыми молниями СС…
Мельников передает Ане трофей — золотые часы «Лонжин» — свои «кировские» часы Аня выкупала в реке Прегель, они давно вышли из строя…
Небольшая, брошенная жителями деревня. Она стоит в стороне от больших дорог, поэтому и солдат в ней нет. Пусто, безлюдно. Лунный свет дробится на неровном стекле чердачного окна. Неслышно скользят тени разведчиков по давно не хоженной дороге. Но даже при лунном свете видны на ней полустертые, оплывшие следы вермахтовских сапог с толстой подметкой и подковой на каблуке. Дожди уже смыли эту каинову печать вермахта с дорог освобожденной Европы. Скоро осенние дожди навсегда смоют эту печать и здесь. Черными глазницами смотрит на пустынную улицу кривая колокольня вросшей в землю старинной кирхи. Колокола нет — все колокола в Германии давно перелиты на пушки. Стоят, впервые за много веков, часы на кирхе.
— Кончилось ваше время! — тихо говорит Мельников. Он смотрит на часы на кирхе и машинально бросает взгляд на фосфоресцирующий циферблат своих часов, не задумываясь о том, что стрелка его часов отмечает сейчас веху на стыке двух эпох. На восточнопрусской кирхе остановилось старое время, а часы советского воина уже отсчитывали новое.
Раннее утро. Густо стелется туман. Мельников подыскивает место для дневки. Вдруг из-за кустов, как вспугнутые глухари, выскакивают два немецких солдата, заросшие, грязные, с ранцами за спиной, в спущенных на уши пилотках, с черными шмайссерами на груди. Пятясь, таращат они заспанные глаза на разведчиков. Овчаров резко взводит автомат, по Мельников левой рукой отталкивает в сторону дуло. Линялые сизо-голубые мундиры, отдаляясь, тают в тумане, в слякотной мороси за елями.