В присутствии Бонифация козел больше не отваживался пить сельсоветскую воду, отчего унизился в собственных глазах, невольно почувствовав себя второстепенной особой. Однако, как и прежде, с упорством тупицы приходил на все заседания и сходы, полагая, что достойно представляет обоих Фабианов. Козла не только не прогоняли, но, напротив, допускали к самым сокровенным вавилонским тайнам, а Кочубей так привык к его присутствию, что не начинал без него ни одного важного заседания. «Подождем Фабиана», — улыбаясь, говорил председатель, и никто не смел возражать, хотя все догадывались, о котором из Фабианов идет речь. Вероятнее всего, тут имело значение одно деликатное обстоятельство. Потому что если на следующий день классовые тайны сельсовета становились известными всему Вавилону, то виновником этого, как правило, оказывался козел, что, впрочем, не мешало Кочубею и в дальнейшем пускать этого болтуна на все секретные заседания. Что же до Фабиана-человека, то его почитали еще более ненадежным, держали в стороне от большой политики, и это было одной из самых серьезных ошибок Вавилонского сельсовета, который, придерживаясь старого, как мир, принципа, что нет пророка в своем отечестве, не знал своих будущих героев.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Перед рассветом тарахтенье возка разбудило Соколюков в деникинском рву. Одному из них взбрело в голову выглянуть, кто едет. Лошадь сразу же среагировала на глаза, смотревшие из зарослей. Осеклась, настороженно зафыркала, застригла ушами. Глаза принадлежали чернобородому человеку, тут же скрывшемуся в зарослях. Клим Синица вынул наган, спрыгнул с подводы и выстрелил в воздух — это могло быть сигналом для коммуны. Потом крикнул:
— Выходите! Я вас вижу… Иначе смерть вам всем… В ответ мертвая тишина, слышно было только, как во рву бегали перепуганные мыши. И вдруг рельса в коммуне, набат на смертный бой с бандитами.
— Я кому приказываю?! — крикнул коммунар, почувствовав себя еще увереннее.
Сперва вышел один с поднятыми руками, а за ним и другой, похоже, тот, чьи глаза обнаружила лошадь. Загнанные, несчастные, оба чувствовали себя неловко.
— Оружие есть?
— Нет оружия…
— Никакого?
— Никакого…
— А что есть? — недоверчиво переспросил Синица.
— Вши, гражданин начальник, — усмехнулся чернобородый.
— Какие вши? Чего несешь, дуралей!
— Глинские вши. Ей-богу, правда…
Клим Синица посмотрел на того, кто сдался первым.
— Мы сидели в глинской тюрьме… Бежали нынче ночью. Оттого и вши…
— На телегу оба! — приказал им Клим Синица, уже догадываясь, что это те, о ком накануне просил Фабиан.
Он посадил братьев на разные стороны, спинами друг к другу, таким образом разъединив их, сам сел на передок и повез пленников в Глинск. В коммуне перестали бить в рельсу. Может, зря — деникинский ров не раз служил пристанищем и настоящим бандитам.
Эти-то оказались в нем с отчаяния, ждали погони, вот и не знали, куда деваться. Один умолял идти в коммуну, сдаться коммунарам, но другой наотрез отказался. А заросли во рву такие, что в них можно скрываться хоть до самого покрова. Пересидели бы день-другой, а там подались бы куда глаза глядят. Разве станут их искать повсюду? Не такие уж преступники, чтобы непременно вести их под расстрел. За что, спрашивается? За то, что выкопали господский сундук, который их папенька неведомо зачем запроторил под грушу? Или, может, за булаву Конецпольского, о котором они узнали уже там, в тюрьме, от начитанных людей, что он в старину посадил на кол не одного их предка?.. Раз такая несправедливость, они решили бежать, что и сделали этой ночью. Ну, а теперь-то уж их, слов нет, расстреляют, если товарищ Синица не сжалится над ними и не отпустит с миром. И братья спросили как можно более проникновенно: что товарищ Синица потеряет, если подарит жизнь двум загнанным парням, которые так тихо спрыгнут с подводы, что он не заметит?.. С передка им не ответили, но наган Синица спрятал в карман.
Тогда Лукьян попросил разрешения поднять на телегу ноги — совсем затекли. А Данько тихо плакал, роняя слезы на стерню, ноги у него тоже занемели и стали непригодны для бегства. Потом и ему было разрешено поднять их в телегу.