Данько бросился было за всадниками на улицу, в которой они скрылись, но там Явтух у ворот. Он не узнал Данька в белом, а, уже и без того перепуганный, перекрестился сгоряча, но вдруг, присев за воротами, злорадно засмеялся. Должно быть, он смеялся над чем-то очень уж святым, потому что Данько остановился в отчаянии, а потом повалил на своего насмешника ворота, которые держались только на конопляных свяслах, и зашагал на свои полушубки.
— А добра бы тебе не было! — выругался Явтух и, выбравшись из-под досок, принялся ставить ворота на место.
Теперь засмеялся Данько на полушубках, разглядывая небо над Вавилоном. Узнал там предрассветные созвездия, которые не раз наблюдал с Абиссинских бугров. Но не лежалось ему на полушубках. Надел льняную рубашку, обулся в новые сапоги со скрипом, накинул на плечи полушубок — так он когда-то одевался, отправляясь к Мальве на качели. Лукьяша спал тихо, несуетливо, как ребенок, белый вихор прилип к белой подушке, Данько не стал его будить, надеясь вскоре вернуться.
Явтух все еще ныл возле ворот, искал способа отомстить Даньку за то, что так бесцеремонно, грубо повалил их. Так братья могут когда-нибудь прийти и опрокинуть воз вместе с ним, Явтухом, повалить хату, а там и всю его жизнь, Скрип новых сапог Данька ударил его по нервам.
«Надо защищаться от них, пока не поздно».
Он пошел в хату, вынул кирпич из поддувала и достал из тайничка обрез, завернутый в тряпочку. Жена не обратила на это внимания, она кормила самого младшего, полуторагодовалого Яська, которого не отлучала от груди дольше, чем остальных. Воз со снопами ночевал во дворе, и Прися решила, что Явтух пошел его разгружать. И все же какая-то подсознательная тревога охватила ее. Прися знала про поддувало, стремительно метнулась туда и, вынув кирпич, с ужасом подумала о муже, чья мстительность была ей известна. Иметь дело с вооруженным Явтушком она побоялась и не побежала, не стала его останавливать. В хилом тельце ее мужа живет злобный и непокорный дух. Неужели узнал, что она их сегодня купала? Так ведь это для того, чтобы помирить их с Явтухом. Один господь бог мог бы проследить сейчас ход мысли этой женщины.
Вавилонская гора еще спала в синем мареве, когда Данько поднялся на нее. Нагромождение белых каток, которые ночью сходились пошептаться и еще не успели разбежаться врозь, лепились одна к другой — крыша над крышей, конек над коньком, — производило впечатление чего-то большого и единого. В древности на этих горах жили тавры, потом завладели солнцепеком татары и турки, затем с поляками пришли евреи, которым эти горы, наверное, напоминали их родину, но со временем все это выветрилось, смешалось, породнилось с буйной казацкой кровью, чтобы через века из этой смеси народов и страстей явилось чудо красоты — Мальва Кожушная, и вот уже который годок реет она над вавилонским миром, беззаботно будоража души множества мужчин. Великовозрастный Данько сегодня несся к ней, как последний мальчишка, лез на Вавилонскую гору, словно полоумный, хоть и не имел на Мальву ни церковных, ни гражданских прав и пришел не каким-то там гордым Даньком, а самым что ни на есть скромным просителем.
На качелях он их не застал, хотя, пока взбирался на гору, был уверен, что они там. Лошадей их тоже не было во дворе, хата стояла задумчивая, с двором, утоптанным ногами многих поколений, с тенями деревьев на синевато-белых стенах и казалась словно бы неравнодушной к переживаниям Данька. Он подошел к оконцу с тем неясным предчувствием, с каким конокрады ходят на выводку, на всякий случай постучал, полагая, что никто не отзовется. За окном появилась спокойная, невозмутимая Мальва, отворила раму, и на Данька пахнуло знакомым теплом. Он протянул руку, чтобы привлечь Мальву, но та отшатнулась, мелкие бусы в несколько ниток, когда-то купленные для нее Даньком в Глинске, разбежались по шее, косы рассыпались.
— Это правда?
— Правда, Данько…
Нитка красных бус разлетелась, бусинки стекли на лопухи под окном, потом окно закрылось и Данько еще долго стоял, окаменевший, беспомощный перед женской изменой, зажав в горсти горячие зернышки своей любви. Стоял в белом расшитом полушубке, тепло которого Мальва должна бы помнить… Стоял, вымытый для нее в вербовом корыте, пахнущий ромашкой, которой Прися насыпала в воду, когда мыла ему голову, еще и пошутив, что делает это для Мальвы…