Теперь, слушая воркотню хозяина, невидимо улыбался во тьме, с наслаждением вытягивая в пуховом спальнике большое, отвыкшее от мягкой постели тело.
– Зубами кричигает, зараза! – с собаки Лукашин решил переключиться на гостя. Станеев давно ждал этого момента. – Верно, философа чует. Он у меня терпеть не может философов...
«Не проймешь! Я толстокожий!» – Станеев ухмыльнулся во тьме и легонько всхрапнул.
Темнота баюкала его, погружала в себя, как море.
– Чего носом зурнишь, гусь лапчатый? Не спишь ведь...
– Не сплю, – помедлив, отозвался Станеев. – Все думаю, зачем в бригаду зовете.
– Чтоб человеком стал.
– Я разве не человек?
– Какой ты человек? Живешь хуже арестанта. У того хоть цель есть – свобода. У тебя ничего.
– Когда есть цель – к ней ломятся, ни с чем не считаясь.
– И правильно! И надо ломиться!
– Вы об арестантах говорили... Я видел, летом двое сбежали... Рыбинспектора застрелили. Вот вам цель!
– Я же о нормальных людях говорил, голубь! Нормальный человек цель в деле видит. А ты без дела живешь. Здоровый, умный парень связался с бичами... Стыд-позор!
– Среди них тоже разные люди. Один, к примеру, бывший биолог...
– Ну и дурак! Не пошла ему впрок наука! Я бы таких биологов поганой метлой выметал!
Сон укачивал, тянул в глубину от мыслей о завтрашнем дне, который вряд ли принесет что новое, от глохнущего говорка Лукашина, от возни оранжево-лилового Соболя. Звуки доходили через толщу отуманенного сознания. Борясь с собою, Станеев слушал, отвечал невпопад и задавал вопросы, думая лишь о том, чтобы ответы на них были подлиннее.
– Вас как прибило сюда, Павел Григорьевич?
– Я в геологах с сорок седьмого. Документов не было... удрал из колхоза... А эти приняли без документов. Так и застрял у них...
– Не жалеете?
– Хлеб честный, и дело по душе. Ну спи, ишь прорвало! – заворчал Лукашин, хотя прорвало как раз не Станеева.
Однако спать не пришлось. В дверь, которая на ночь не запиралась, без стука втиснулся Мухин. Включил свет и принялся журить Соболя.
– Чьи-то ботинки изгрыз.
– Наверно, мои, – огорчился Станеев, у которого запасной обуви не было, а деньги вышли.
– Вот же чертов вредитель! Я тебя! – Лукашин вынул из брюк ремень, но Соболь, толкнув лапами дверь, выскользнул на улицу. – Охо-хо-хо! Опять расходы! Да хоть бы на кого путного, а то на бича...
– Не беспокойтесь, сам заработаю, – сердито огрызнулся Станеев, которому однообразная воркотня Лукашина уже надоела.
– Видал, Максимыч? Бич-то с гонором!
– Бич? – удивился Мухин и разочарованно вздохнул. – А мне сказали, что он стропальщик.
Станеев нахмурился: им, кажется, занялись всерьез. Считая себя человеком независимым, он не допускал вмешательства в свою судьбу.
– На мораль не тратьтесь... Толку не будет.
Но Мухин равнодушно отвернулся, словно забыл о его существовании.
– Извини, Паша, что потревожил. Проветриться вздумалось. Одному дорога широка.
– И я собирался, да этого бегемота разве сдвинешь? – засуетился Лукашин, догадываясь, что Мухин зашел неспроста.
На электростанции, отрывисто покашляв, заглох движок. Свет погас, и все, что было вокруг, – дома, вышка с антенною наверху, балки, тягач подле конторы – слизнул мрак. Ни звука, ни шороха. На термометре минус сорок семь. А двое бредут по поселку, покуривают. За ними, невозмутимый, тащится пес.
– Морозец по-нашему трудится! – оттирая нос, кряхтел Лукашин. – Нос прихватило.
– Зайдем ко мне. У нас, кажется, есть свечка, – пригласил Мухин.
– Поздно. Давай уж здесь потолкуем, – поеживаясь, сказал Лукашин. Оделся легко, и его пробрало до костей.
– Идем, идем.
Мухин занимал в четырехквартирном рубленом доме две комнаты. Отыскав свечку, зажег, высветив чуть подретушированный портрет улыбающейся женщины в медицинском халате, в шапочке, казавшейся игрушечной на мощных гривастых волосах. У противоположной стены в строгом порядке на полках книги, а вот журналам уже не хватило места, и они – английские, русские, немецкие – лежали стопками на полу.
Лукашин сел на диван. Сдвинувшись ближе к валику, выжидательно уставился на Мухина. Мухин не спешил. Впустив Соболя, дал ему кусок колбасы и, покачивая головой, принялся изучать диковинный окрас собаки.
– Долго еще резину тянуть будешь? – нетерпеливо спросил Лукашин. – Зачем звал?
– Насчет Лебяжьего хочу посоветоваться.