Сана ткнула носом задумавшегося хозяина. Тот длинно вздохнул и отвлекся от своих, наверное, очень важных мыслей.
– Опять? – пасть Бурана была в крови. Хозяин не столь больно, сколь обидно толкнул ногой волкодава. Буран заворчал и оскорбленно отпрыгнул. Он не желал, чтоб его наказывали при подружке. Он вообще не желал терпеть ни за что какие-либо наказания. Если ты человек и, следовательно, умное существо, то прежде подумай, а уж потом давай рукам волю.
Пес отошел, лег на подстилку и положил голову на вытянутые лапы. Сана подбежала к нему и принялась слизывать в углах рта загустевшую кровь. Эта кровь пахла зайцем. Буран, верно, припрятал в снегу и для нее лакомый кусочек. Он, бедный, много бегал, прежде чем загнать зайца. Волкодав не гончая: на ходу быстр, однако не слишком увертлив. Но для подружки своей постарался.
Заглушив обиду, волкодав толкнул лапами тяжелую отсыревшую дверь и позвал с собой Сану. Ну так и есть: под елкой свежий сугробчик и следы.
«Ищи!» – приказал он Сане, а сам, облизываясь, уселся в сторонке. Сана тотчас же извлекла из снега кусок зайчатины, вонзив в нее свои острые зубы. Буран, подразнивая ее, заходил то справа, то слева, спаниелька гневно ворчала и отворачивалась, забыв, что этот кусок для нее добыл волкодав. Хорошо зная собачий народец, Буран не обижался и дразнил, чтобы научить ее драться за свой кусок мяса.
– Ну что, не наелась? – спросил Буран, когда зайчатины не стало. Он и сам знал, что мяса мало. Но, возвращаясь домой, почувствовал голод, отхватил один кусок зайца, другой... немножко увлекся. Но устыдился и тут же одернул себя.
– Ничего, сейчас еще раздобудем! – утешил он Сану и затрусил прежним своим следом. Спаниелька протестующе залаяла: дескать, иди сам и добывай, зябко поджала одну лапку, потом другую, выщелкнула зубами снег, застрявший между подушечками, жалобно повизжала, но, увидав, что протест не принят, стала нагонять своего покровителя.
Они выбежали на лесную тропку, по которой спустились к оврагу.
«Нужно вниз!» – сказал Буран, но спаниелька попятилась, испугавшись обрыва, и села на задние лапы. Буран вежливо, но решительно столкнул ее с обрыва, выждал, когда она перестанет кувыркаться, и не спеша съехал сам. Перебежав через вымерзший, покрытый наледями ручей, они оказались на острове. Тут снег был и свежей и ярче. В домиках, занесенных, словно зароды сена, спали бобры. Хорошо им в теплых-то зимовьях! Поворошить бы, да ведь все равно не достанешь: от домиков тянутся под водою норы. А кроме того бобры – звери неприкосновенные. Хозяин строго следит, чтобы никто не смел их обижать.
Миновав остров, собаки пересекли Курью и оказались в ельнике. По стволам, черным и заледеневшим, вис седой буроватый мох. На осинках, зачем-то забравшихся в темный ельник, еще названивали редкие листья. Они запоздали умереть, а заново родиться уже не смогут. Листья покорно и упрямо ждут своей участи и чуть видно колышутся от легкого ветра. Вот один из них, искрученный, отрепанный вьюгами, спланировал на Сану. Она поежилась, тявкнула и прижалась к волкодаву. «Экая ты трусиха!» – покосился на нее пес, но не остановился: подумаешь, листок упал на спину!
Пробежав по прямой ельник, они еще раз спустились на лед какой-то речушки, пересекли ее, взобрались на берег и очутились в чистом, в светлом березняке.
Издали послышался трубный рев. Буран остановился, навострил уши. Звук был знакомый: трубил лось, быть может, Филька. Ему отозвался другой лось, где-то совсем близко, в березняке. И вскоре он выскочил на опушку, задиристо обругал соперника высоким, еще не устоявшимся басом и оглянулся, кого-то поджидая. У осинки, которую только что пробежали собаки, стояла самка и, отряхивая листья, грызла кору.
– А-ав! Аав! – тявкнула Сана. Лось, удивленный ее дерзостью, шагнул навстречу, но, увидав что-то маленькое, не заслуживающее его внимания, пренебрежительно фыркнул и ударил копытом. Теперь и Буран подал голос: «Эй, не очень-то разоряйся! А то живо призову к порядку!» Лось, долго не думая, кинулся на блюстителей порядка, выставив мощные ветвистые рога. Собаки скрылись в густолесье и оттуда полаивали на него. Буран – стыдливо, приглушенно и как бы с усмешкой, Сана – истово, во весь голос. Лось скребанул копытом раз, другой, но, услыхав издали грозный голос соперника, забыл о собаках и бросил вызов ему, оглянувшись на лосиху, которой следовало бы оценить его смелость, а самка, словно это ее не касалось, постреливая ушами, огладывала осину.
Лось, встречный, одинокий, был уже близко. Под ним трещали кусты вереска, пригибались молодые березки, гулко оседали затвердевшие губастые сугробы. Перемахивая через кочки, минуя овражины, ломая кусты, лось врезался в рям, с гулом выбрался из него и, пригнув голову, водил красными, налитыми яростью глазами. Его сотрясала буйная плотская сила, звала в бой ради обладания самкой, около которой бил копытом более молодой и более слабый соперник. Низко, угрожающе загудев, матерый самец мотнул головой и походя сломал березку, уронив на нее желтую пену. А по ту сторону густых зарослей столь же яростно протрубил молодой соперник. И лось, ослепнув от гнева, ринулся на него, набирая разбег, ломая деревья и оставляя после себя безобразную узкую просеку. Снег здесь был слишком рыхл и глубок и весь истыкан густым черемушником. Лось обогнул его и, высоко, сильно прыгнув, втиснулся между двумя сросшимися внизу соснами. Рога зацепились за нижний толстый и ядреный сук, а задние ноги провисли в воздухе: сосны росли над самым обрывом, который скрадывал снег и который сейчас оголился, так как снег от возни зверя сползал вниз с глухим зловещим шелестом. Лось рвал в бессилье свои рога, раскачивал сук, одурев от испуга, сменившего неистовую ярость. Зверь почти повис на рогах, бился всем телом, выворачивая мощную морщинистую шею, пытался сняться с дерева, но еще сильней проседал в снег теперь уже и передними ногами. Задние ноги наконец уцепились за какую-то мерзлую глызину или кочку, она сорвалась, и копыта снова поехали, и вся тяжесть и вся сила пришлись на копыта, у которых не было точки опоры. Передние ноги зверя лежали на краю обрыва, и он не мог на них стать и оттолкнуться, потому что задние остались без опоры, и только живот чуть-чуть касался крутого холодного среза.