– Грелочку, Валя... грелочку под себя, – налив кипятку в грелку, сказал Ленков. Мошкин отвернулся и надул толстые губы.
– Зажал, да? Эх, ты! Друг тоже! – обиженно пробормотал он.
– Не бухти, Валя, – плеснув в колпачок спирту из неприкосновенных запасов, усмехнулся Ленков. – Грелка для подстраховки.
– А, тогда другое дело, – заулыбался Мошкин и одним махом осушил колпачок.
– А ты скупой, бригадир! – сказал Ганин, доставая свою фляжку. – На, Валентин, погрейся.
– Будешь скупым! – ответил Ленков. – Семь суток в пути... За это время всякое может случиться... Ну, что делать, братва? – разбудив отдыхающую смену, спросил он.
Ганин не вмешивался, предоставляя им решать все самим.
– Изладим мост и – дальсе, – откидывая капюшон теплой малицы, быстро отозвался ненец. Волосы его были густы, жестки, побиты легкою сединой. – Сё мозги-то студить?
Шипящих он не выговаривал, и потому слова с шипящими произносил мягко: «сё», «дальсе».
– Легко сказать, Вэль, изладим... Ладить-то не из чего, – задумчиво качнул головою Ленков.
– А это сё, не дерева, сё ли? – На противоположном берегу раскинулся на многие километры лес, но все знали, что он заповедный. Об этом сообщалось недавно в областной и в местной газетах.
– За те деревья, Вэль, с нас головы поснимают.
– А может, по льду, братцы? – подал голос слегка захмелевший и потому особенно улыбчивый и всем довольный Мошкин.
– Снова понырять захотелось? – шлепнул его по затылку бригадир. – Поспи-ка лучше, дружище!
– Не, я пойду деревья рубить, – заупрямился Мошкин. – Я, братцы, два месяца сучкорубом был. Де-енежная работенка!
– Здесь с нас за каждый сучок спросят. Штраф как минимум. А то и срок намотают...
– Рубите, – вмешался до сих пор молчавший Ганин. – Рубите. Беру ответственность на себя.
– Ну, что я вам говорил? – Мошкина вконец разобрало. Слова выговаривались с трудом, и потому он дополнял их жестами. Помахав пальцем перед шишковатым огромным носом, запел: – Дайте в руки мне то-опооор...
– Лежи, фраер! Еще лапы себе отрубишь.
– Я-то? Я два месяца сучкорубом был...
– Лежи, кому сказано! – прикрикнул бригадир, вышел, и вскоре на том берегу застучали топоры.
Ганин стоял подле вагончика и курил, снова –в который уж раз! – дивясь мужеству и выносливости этих парней. С такими людьми, как говорится, можно без страха идти в разведку. Это люди высокой пробы.
С горки скатился на лыжах Станеев. Он еще издали услышал стук топоров. «Начали... теперь их никакими силами не остановишь...» – думал он, спеша к мосту. В том, что зимник пролег рядом с заповедником, Станеев был виноват сам. Он собирался прокладывать маршрут, но головной отряд машин ушел без него: в тот день хоронили Наденьку. Надо бы подойти к рубщикам, отнять топоры, записать фамилии и дальше действовать по закону. Не только деревья, но даже кусты и травы в этом лесу неприкосновенны. Все должно остаться как было. Чтобы потомки хотя бы по этому кусочку девственной природы лет через сто увидели, какой была в семидесятых годах двадцатого века сибирская тайга.
– Это вы им разрешили? – спросил Станеев оглянувшегося на него Ганина.
– Я.
– Вы что, не знаете, что здесь теперь заповедник?
– Знаю, – спокойно ответил Ганин и отбросил щелчком сигарету.
«Ему плохо теперь, – подумал Станеев, заметив, что руки Ганина трясутся и наверняка не от холода. – Его дочь лежит в больнице... Но при чем здесь заповедник?»
– Знаю, – повторил Ганин, сунув руки в карманы полушубка. – Но этих людей я не стану морозить... даже ради всего вашего заповедника. Ясно?
– Но вы нарушаете закон... Вы же депутат! – слабо, вяло возражал Станеев, понимая, что все, что он говорит, для Ганина пустой звук.
– Подавайте в суд... отвечу.
– И подам! И ответите! – распалившись, вдруг закричал Станеев.
Дверь вагончика распахнулась, и оттуда, минуя ступеньки, с грохотом вывалился Мошкин. В руках у него была гитара. Лежа на снегу, точно на перине, он ударил по струнам и хрипло заблажил:
Ганин деликатно отвернулся, дав Станееву время успокоиться. Но того встряхивало от обиды, и слезы, крупные, детские, бесконечной цепочкой текли по лицу и застывали шариками на щеках, на свернутой в сторону густой бороде. Покосившись на него Ганин отошел и начал уговаривать Мошкина: