– Стоп! А благодарность? Мы не вандалы. – Мурунов достал зеленый фломастер и на том же листке приписал: «Спасибо, Истома Игнатьевич. Вечно благодарный тебе Мурунов».
Приперев дверь тем же батиком, отправились к вертолету. Шли по ранжиру: впереди самый старший и самый высокий Мухин, за ним, чуть ниже его, Горкин, замыкал строй Мурунов, косолапый, приземистый, в отпотевших очках.
Минут через десять зависли над островом, отсеченным от суши двумя рукавами реки Курьи. Левый назывался Малой Курьей, правый – Большой. У самой стрелки, приметная издали, лиловела грушевидная полынья.
Остров был обитаем когда-то. Поросший хвойным веселым лесом, он напоминал оазис среди пустыни. Странно, что и южнее этих широт нигде не встретишь мало-мальски путного деревца. А тут – на тебе! – бор отменный! Однако в деревьях угадывалось некоторое различие с материковыми их собратьями: не столь плотен запах и толще мощные иглы.
– Загадка природы, – философски заключил Горкин. Его спутники отмолчались и направились к баракам.
– Давайте заглянем. – Мухин изменился на глазах, посерел и сразу охрип: продрог, что ли?
Бараки выглядели сносно, храня следы прежних своих обитателей. Вдоль стен высились двухэтажные нары, в проходе стояла бочка – печь. В дальнем углу чернела куча истлевшего тряпья: телогрейки, бушлаты, изношенные бродни. Наверно, тех же времен, чье-то неотосланное валялось письмо.
– Что-то руки стали зябнуть, – дурашливо пробормотал Мурунов и, отняв у Мухина письмо, бросил в печку. Огонек родился хилый, но Мурунов яростно тер руки, словно хотел использовать все до единой тепловые калории чьей-то матерью не полученного письма. В вертолете он хмурился, а здесь улыбался, балагурил. И уж совсем вроде бы ни к месту запел скрипучим надсадным голосом «Расцвела сирень в моем садочке». Каждый понимал никчемность этой песни, никчемность милой в сиреневом платочке, с которой было кому-то хорошо. Двоим из присутствующих, по крайней мере Мухину и Мурунову, было нехорошо. Но Мурунов пел, а Мухин, страдальчески улыбался, смахивая затерявшиеся в морщинах слезы. Горкин, словно бывал здесь раньше, уверенно обошел барак, вернулся к ним, когда песня погасла.
– На первый случай крыша сносная, – констатировал Горкин, обращаясь, главным образом, к Мухину.
Мухин, не расцепляя посиневших губ, кивнул. Глаза все еще слезились: по-видимому, от мороза.
Примерно то же он повторил в недавней беседе с начальником главка, доказывая, почему выгодно базироваться именно на Лебяжьем. Однако Саульский решил по-своему, отчеркнув крупным фиолетовым ногтем глубокий крестик на карте: «Расположитесь вот здесь. Свободен».
Оставалось лишь красиво уйти. Мухин и собрался было этим воспользоваться, но искушенный в людских капризах Саульский опередил его:
– Только дверью не хлопай. Бесполезно.
Мухин вернулся и восхищенно пожал начальнику главка руку: «Умен, собака!»
Впрочем, в это пожатие он вложил значительно больше: восхищение, напоминание, угрозу. Восхищался ловкостью, с которой Саульский умел поставить на место всякого, кто забывался. Напоминал о прошлом – о давнем разрыве, доказавшем тогда, что сильные мира сего ошибаются так же, как и простые смертные. А угрозу, – дескать, не ставь точку, шеф! Рано! – Мухин хотел бы утаить. Но от Саульского утаить ее невозможно.
– Давай условимся наперед: никаких фокусов! Времена енохинской анархии кончились, – открыто намекнул Саульский.
Енохин, енохинские времена...
Крупно же просчитался тогда Саульский. Он не хотел отпускать Мухина из своей экспедиции, кочевавшей по югу Уржумья. Дошло до скандала.
– Роем норки для сусликов! Веру свою хороним! – острил Мухин по поводу тамошних скважин.
– От тебя не вера требуется, а исполнение!
Но Мухин не признавал дела, если не верил в него. Он ушел из экспедиции Саульского и два года болтался по Северу с чудаковатым ворчуном Енохиным. Незадолго до открытия Саульский в одной из центральных газет разразился оглушительной статьей, обвинив в ней Енохина и его сторонников в шарлатанстве. А через месяц, когда Северную экспедицию намеревались свернуть и перебросить в соседнюю область, вдруг заговорил первый в Уржумье газовый фонтан. Енохин в тот час лежал с острейшим радикулитом, стонал, ругался, что слег не вовремя.
Вдруг бурое, пористое, в обвисших складках лицо его растерянно сморщилось, слезливо и часто заморгали барсучьи глазки.
– В ушах звенит, Ваня! – прекратив ругань, пожаловался старик и заткнул обмороженными пальцами дряблые мясистые уши. – День и ночь шум мерещится.