Сначала такое открытие огорчило меня. Я ведь надеялся увидеть пляжи, хотя бы местного значения, вроде черноморских, битком набитые двуногой дичью, и морально готовил себя к встрече с нею. Увы! Она, двулапая и окрыленная, песчаным лежбищам, битком забитыми праздной ленью, предпочитала свободный полет и разнотравье ильменьских лугов.
Но я не очень переживал за разбитые надежды и без особого энтузиазма упрекнул себя за плохое знание родных просторов.
А простор был хоть куда, и это я оценил с первого взгляда. Лучшего места для натаскивания легавой собаки и придумать нельзя!
Мы с Киршей остановились на берегу Мсты. По свежей непримятой траве я определился, что там, где мы высадились, в этом году до нас еще не ступала нога человека.
Утро было солнечным и тихим. Жизнь в разнотравье ликовала. Моя голова слегка закружилась от запаха цветов и оглушительного стрекота насекомых.
А мой пес как с цепи сорвался. Он носился по полю, кувыркался, валялся на спине, соскакивал и снова, высунув язык, нарезал витки. Вот уж действительно, для бешенной собаки сто километров — не круг. Пес явно обалдел от счастья. Никто не умеет так радоваться жизни, как собака. Я не мешал ему. Пусть отведет душу. Я разделял его радость и глупо, и счастливо улыбался, наблюдая за ним.
Солнце уже разогнало комаров по кустам. Я разделся до плавок и с тоской оглядел себя… Жалкое зрелище… И с таким телом я собирался покорить сердце Гелии… Тьфу ты! Дурость какая!…
Сколько же лет я не загорал? И вообще сколько же лет я не был на природе? Ведь только и ездил, что на картошку, на которую палкой гоняли каждую осень и на которой я возненавидел нашу природу за дожди и грязь.
Я лезу в лодку, достаю надувные матрасы и одеяло, чтоб поваляться на солнышке со всеми удобствами. Увидев меня за работой, Кир подбегает ко мне и начинает хватать все подряд, стараясь внести свою лепту в общее дело благоустройства. Человек даже на природе пытается устроиться по-человечески.
И вот мы вместе лежим на одеяле. Природа природой, а одеяло лучше. И Кир в восторге. Его глаза радостно блестят. Раскрытой пастью он жадно хватает свежий, воистину свежий воздух. С его длинного, огненного языка искрящимися алмазами скатывается вода.
— Ну что, друг, отвел душу? — говорю я ему.
Он понимает, что я говорю. Умная собака знает до трехсот слов. А он у меня не дурак. И это немного смущает меня. Особенно не любят учиться особенно интеллектуально развитые индивиды. По себе это знаю.
— Ну-ну, — глажу я его по мягкой шерсти. — Порадуйся еще жизни чуток, и я начну тебя учить. Ученье — свет, а неученье — тьма. И дедушка Ленин в первую очередь таким, как ты завещал: Учиться, учиться и еще раз учиться!
Очень умные глаза у моей собаки, и вряд ли ему хочется хоть чему-то учиться у меня. Но надо.
Еще до приезда на Ильмень Кир умел делать все, на что способны хорошо обученные служебные собаки. Но в отличие от них он обладал более высоким интеллектом и не мчался, сломя голову, выполнять мою команду. Ему обязательно надо было подумать, взвесить необходимость тех или иных действий, определить на глазок размер вознаграждения, которое он приучил меня держать в руках, и только после этого, сообразно обстоятельствам и предлагаемому поощрению, он действовал или же и ухом не вел.
Но та наука нам далась шутя. Походя. Освоили мы ее как бы от нечего делать.
Однако охота — это уже не развлечение, и тут нужен серьезный подход. На основании последних литературных данных я разработал целую систему обучения своего пса. Для начала он должен был научиться бегать параллелями взад-вперед строго перпендикулярно направлению моего движения. Не каждый академик поймет, что это такое и как это надо делать. Но я тут как раз и верил в цепкий собачий ум и еще — в материальное поощрение.
Итак, после того, как мы немного пообвыклись на воле и Кир спустил эмоциональный пар, я посадил его на траву и строго-настрого приказал сидеть, а сам с приличным куском жаренной курица ушел метров на сто пятьдесят. Положил ароматное мясо под кустик и вернулся назад. Пес сидел с умной мордой и, роняя слюни, не сводил с меня внимательных глаз. На словах и на пальцах я объяснил ему, что от него требуется. Он внимательно слушал, склоняя голову то в лево, то вправо, всем своим видом выказывая и свое прилежание, и свое нетерпение броситься выполнять мое желание.
Наконец, мне показалось, что он понял, что я от него хочу, и я скомандовал:
— Поиск!
Он тут же сорвался с места, но побежал не в сторону от меня, как я показывал ему рукой, а напрямую к заветному кусту.
Я закричал, затопал ногами, пытаясь образумить его, но он уже мысленно был со своей наградой и плевать хотел на какие-то параллели. Он ни на миллиметр не отклонился от курса. Строго по прямой домчался до куста и, ни секунды не колеблясь, сожрал самым бесцеремонным образом незаслуженное куриное поощрение.
Вернулся он с виноватой мордой, но в прекрасном расположении духа. Его хорошее настроение выдавал хвост, самый кончик которого счастливо подергивался.
Два дня он жрал без зазрения совести жареных курочек, пошехонский сыр, копченую колбасу, но никак не мог понять, что все это я скармливаю ему только для того, чтобы он научился бегать параллелями, и лишь в благодарность за съеденные деликатесы весело помахивал своим «пером».
На третий день к нам подошел какой-то старик со спиннингом.
— Пошто, мужичок, животину мучаешь? — хмуро глядя на меня, поинтересовался он.
Не такой уж я и мужичок. Интеллигент все-таки. Ничего что маленький да невзрачный. Зато дух у меня большой! Я грудь — колесом. Приосанился.
— Чего это я его мучаю?! Я его охотиться учу!
Дед качает плешивой головой и недовольно трясет седенькой бородкой.
— Эх, дурень, ты старый! Разве так учат охотиться. Не обижаешься, да? —
— Ну, если аргументируете… то чего же обижаться-то, — бормочу я.
— Чего аргументирую-то? — трясет он опять своей бородкой, но уже весело. — Что ты дурень, что ли?
— Да нет, что я не так учу его охотиться.
— Это можно. Ты соображать-то умеешь?
— А то как же? Как никак шестнадцать лет учился!
Я опять грудь вперед. Знай, мол, деревня наших!
— Ну тогда соображай, — говорит он. — Сколько твоя собака пробежит параллелями, пока ты вот это поле, длиной в две версты, пересечешь?
— А верста чему равна?
— Ты и этого не знаешь?
— Это же не стандартная единица длины. Мы, инженеры, таких длин не касаемся.
— Ну, считай тогда, в каждой версте пятьсот саженей.
— И это для меня пустой звук!
Дед поднимает свою бородку высоко-высоко и пристально смотрит в небо. Я тоже смотрю туда. Там ничего не написано. Только жаворонки зависли.
— Эх! — безнадежно махнул он рукой. — Я и сам не знаю, сколько километров в версте. Выдавай — один к одному… Кажись, правильно будет.
Я морщу лоб и беззвучно шевелю губами. Я отвык от устного счета. Меня приучили вместо мозгов включать в работу машинку, и устный счет теперь тяжело дается.
Кирюша и дед глядят на меня с надеждой. А получилось слишком много, и я машинально произношу:
— О-го-го!
— То-то и оно! — радуется дед и его бородка трясется от смеха. — Вот теперь и соображай! Если пес по твоей глупости умается на этом поле, то что он будет делать на следующем?