В интернатуре по хирургии мне сильно запомнился один такой случай. В декабре 1987 года в наше травмотделение был госпитализирован «литерный пациент» – солдат-срочник с «множественными ушибами» по фамилии, ну, скажем, Тюрин, 22 лет. В чём там конкретно было дело, не знаю, какой-то чисто армейский конфликт, «ЧП», смысл которого невозможно понять «на гражданке». (Да никто и не будет пытаться). Причём Тюрин этот, насколько я успел заметить, пребывал всё время в удовлетворительном состоянии и отнюдь не выглядел избитым. Госпитализировали солдата «по дежурству» по прямому распоряжению главврача, вёл его «освобождённый» зав.отделением, причём историю болезни хранил не на посту, а у себя в кабинете, так что даже диагноза никто не узнал.
Высокий, упитанный, спортивный парень-сибиряк с заметной родинкой на левой щеке всегда держался очень уверенно. Вообще, он выглядел эдаким вожаком, заводилой, «с активной жизненной позицией». Парень перед Армией успел закончить техникум и поработать на заводе-гиганте, поэтому впечатление было такое, что Тюрин хорошо знал, что делает, предвидел последствия и нисколько не сожалеет о содеянном. Скорее всего, он там, в Армии, спринципиальничал – кого-то «заложил» или «застучал» – поднял в своей воинской части очень серьёзный внутренний вопрос, «получил в дыню» (подвергся неуставным отношениям), шум пошёл большой, дело замять уже никак нельзя было и вот, принципиального рядового поместили в гражданскую больницу, что называется, «на передержку».
К этому Тюрину каждый день ходили… точнее – бегали, какие-то капитаны и майоры, приносили передачи, выводили рядового в холл, где подолгу его уговаривали (убеждали, убалтывали, умасливали, улещивали). Слов, разумеется, слышно не было, но позы и мимика отцов-командиров бывали чрезвычайно красноречивы. В такие моменты казалось, что офицер – это низшее воинское звание. Бывало, один стоит уговаривает, его, рядового, а второй только пришёл, курит на лестнице с «тормозком» с мандаринами, озабоченно ждёт своей очереди. И, если с Тюриным товарищи офицеры держались испуганно-подобострастно, то в отношении врачей и персонала не выказывали никакого уважения, борзо врываясь в отделение во время обхода, в тихий час, после обхода. На замечания «гражданских», как пишется в докладных, «не реагировали». Бойкий скрип хромовых сапог надолго стал самым привычным звуком в холле травматологического отделения. Эта ежедневная беготня офицерского состава очень сильно сказывалась на распорядке в отделении и сильно нервировала персонал.
Потом приходил «дознаватель» в звании подполковника, (я тогда впервые услышал это слово). Дознаватель носил роговые очки на не по-военному умных и внимательных глазах, разговаривал вкрадчивым голосом и был сильно мешковат под формой, к тому же с такими белыми и нежными руками, какие я видел только у женщин.
Мне сразу вспомнился румынский полицейский боевик 1974 года «Чистыми руками»…
Зловещий дознаватель вызвал Тюрина и, поскольку заведующий отделением отсутствовал, а его кабинет был заперт, попросил нас очистить ординаторскую. Часа два он его то ли опрашивал, то ли допрашивал при герметично закрытых дверях – дознавался, что там к чему. Все в отделении ходили на цыпочках.
Такая секретность была совершенно необычной, как по обстановке – «менты» всегда опрашивали поступивших в холле, никогда в ординаторской – так и по реакции травматологов, моих учителей и старших товарищей. Все они как-то особо хмуро и замкнуто держали себя в отношении Тюрина. Оно и понятно – кому интересен «непрофильный» больной непонятно с чем, диагноз которого секретен, а хамский офицерский паноптикум бесил необыкновенно. Причём, тут ещё что-то было, что-то особенное, какая-то средневековая грозность, когда «народ безмолвствует». Но «литерный пацент» держал себя совершенно непринуждённо, угощал всех офицерскими передачами, громко спорил с со своими сопалатниками о жизни и Перестройке, резал правду-матку направо-налево и принимал романически-героические позы перед молоденькими медсёстрами. Последние поощряюще хихикали.
Потом откуда-то очень издалека, из Сибири, приехали родители Тюрина. Это были простые, сильно немолодые советские люди, которых лично привёл подполковник, командир воинской части. Он извивался всем телом, был любезен и предупредителен, как юный кадет на бальном паркете. Родители были совсем из глубинки, поэтому прилежно смотрели подполковнику в рот. Внешне они напоминали староверов… во всяком случае, людей правильных, абсолютно правдивых и честных, людей твёрдых, вековых жизненных убеждений. Их поселили где-то «на квартире», подполковник договорился.