Дарья Форель
Лечебный факультет или спасти лягушку
Вот они лежат. На лицах — полный ноль. Помню, во втором классе один мальчик называл такое выражение лица «яйцовым». Лицо-яйцо. Ничего не выражающий белый овал. Яйцовые лица трупов.
И почему-то тоска. Не страх, не сочувствие. Тоска. Холодная и сырая.
Мои дорогие однокурснички потирают руки. Сейчас начнется кровавая расправа. Наконец-то можно выпустить наружу свой первобытный хищный инстинкт…
Тамара и Фарзет получили в лаборантской силиконовую почку. Обычно такой препарат выдают только старостам при наличии преподавательской расписки. Ума не приложу, каким образом девочки ее достали. Силиконовая почка — довольно упругая штука. Ее изготавливают на кафедре анатомии. Берется человеческая почка, в нее впрыскивается несколько инъекций силикона, затем препарат погружают в специальный солевой раствор. Получается резиновый пластичный комок.
— Фарзет, пасуй уже, пасуй!
Фарзет поднимает тетрадь, подкидывает силиконовую почку и размахивается. Тамара не сводит глаз со стремительного предмета. Почка летит под потолком, делает несколько сальто в воздухе и заканчивает полет на коленях Бабина. Это она зря.
— Так, — преподаватель медленно встает, — это что за бадминтон? А ну-ка быстро убрали препарат! Сейчас кто-то по ушам получит!
Фарзет с Тамарой смеются, прикрывая улыбки тонкими пальчиками, и возвращаются на свои места. Одна другой обещает: «На переменке…» Саяна смотрит на меня и говорит:
— Вот твари…
Я молча развожу руками. За три года — привыкла.
Яйцовые лица. Трупы уже начали чернеть. Ей-богу, хоть бы они среагировали как-нибудь. В моих мечтах трупы однажды отомстят за это безобразие. Один за другим поднимутся и навестят моих дорогих однокурсничков темной ночью… Но Игорек уже сделал надрез, а Цыбина включила на мобильном режим фотосъемки. Тонкая кишка выползает наружу серой змейкой.
— Приколись, а?
Лаврентьева берет кишку пинцетом, вытягивает губы в кокетливый поцелуй. Прям Моника Белуччи, ни дать ни взять. Напротив стоит Цыбина со своим телефоном. Катя Лаврентьева прикладывает кишку к блондинистой головушке, типа это у нее такая прическа.
Регина Цыбина командует:
— Улыбочку!
Получается отвратительный снимок. Он скоро появится на Катиной страничке в социальной сети. Или не было еще тогда сетей… не помню. Но знаю — на следующий день все будут обсуждать эту серию художественных работ. Прозвучат до дрожи ужасные фразы, вроде: «Лаврентьева, а тебе кишка идет! Так бы и ходила…»
За следующей партой сидят Таня с Олей. Слышу кусочек их разговора:
— Самсонов сказал, если я с ним схожу в ресторан, то он мне все проставит.
— А мне он сказал, чтоб я сходила с его другом…
Весь этот курс состоит из преступников. Одни — настоящие извращенцы, другие — так, соучастники. Пока что я отношусь ко вторым.
Одни только яйцовые лица трупов тут ни при чем. Они безмолвно лежат на железных столах. Их уже ничто не беспокоит. Эти мертвые — самые благородные из присутствующих.
Боже. Ведь все это было в реальности. Причем — не так давно… Как я тогда не сбрендила? Как?!
До свидания, мое прошлое. Буду ль я тебя еще вспоминать в холодном поту?
Небольшое отступление
Человечество не делится на «плохих» и «хороших», и мне вовсе не хочется оскорблять людей. Критиковать и обличать — не моя задача, про морализаторство и осуждение и речи нет. И вообще, если разобраться, многие из описанных ниже персонажей — неплохие ребята. Плохие, но неплохие… то есть недохорошие. Нейтральные — с теми или иными отклонениями. Их притягивают свои собственные, индивидуальные полюса. Беспристрастны только факты. Художественный текст на беспристрастность претендовать не может.
А правда… что с нее взять! Правда — штука жесткая, прямая и принципиальная. Но между ней и истиной всегда пролегает расшатанный, узкий мост. Я пока не встану на этот мост, там страшно и холодно. Над такой истиной смеяться — грех…
Давайте условимся: каждый будущий персонаж — собирательный образ. Живая Рева, грозная Толпыгина, безнравственные однокурснички или, скажем, задумчивый Бурт — не настоящие. Пускай пока так. Процентов семьдесят описанных ниже событий — реальны. Остальное — вымысел.
А еще мне страшно. Действительно страшно. Без дураков..
И вообще — эту историю мне нашептали во сне. Подсунули в почтовый ящик. Насплетничали на работе. Пересказали третьи лица. Наговорили незнакомцы в баре.
Случайно кинули на электронку, в качестве спама. Короче, все это — не про меня. Это случилось не со мной. Я тут абсолютно ни при чем. Господи, кого я обманываю?..
— Неплохие сапожки.
— Ага… А я вчера я резала, резала, смотрю — опухоль. Говорю: вот, опухоль, типа рак. Ничего такого. А этот, сука, Полянский, старый козел, отвечает: «Нет, голубушка. Это самая элементаГная пГедстательная жеГеза. Гежь дальше». Я ему, мол — Моисей Моисеевич, смотрите, образование — бесформенное, края — неровные, цвет — землистый. Вы ж сами на лекции говорили. А он только головой качает и прочерк ставит. Блин, сука Саныч мне своей черной кровью облил весь халат. Полянский сказал, что я очередной труп испоганила. Типа экономить надо.
— Да ладно, забей. Сапоги, говорю, крутые. Где брала?
— Да в этом, в «Оазисе». Блин, Тамара, какие сапоги? Мне тысяч двадцать придется отвалить за семестр. По ходу, эти — последними будут.
— Слышь, ты че? Какие двадцать? Гиста[1] у нас в кармане, фэ-зэ-эл[2] — дешево идет, а анатомию ты сама сдашь…
— Это только если попаду к Полянскому.
— Бля, с чего ты такая трусиха, а? Ой, а пятна — это у тебя от Саныча остались?
— Ну да, а я о чем? Стух уже наш Саныч, гад, нового надо брать…
— Не говори.
— Смотри, Тамара, вот Форель сидит. Пошли, спросим — проставляют уже гисту?
Энергично цокая, Фарзет с Тамарой приближаются ко мне. Я быстро здороваюсь. Между собой они всегда обмениваются поцелуйчиками, но мне слегка неловко целоваться, поэтому мы обходимся вербальным приветом.
— Дашк, а гисту уже всем зачли?
— Нет, — говорю я, — расслабьтесь. Вон, у меня двойка стоит, хотя позавчера я отрабатывала часов до девяти.
— Да ты что! Он серьезно дрючит, да?
— Нет, нормально все, просто ему постоянно кто-то звонит, и он уходит разговаривать.
— Хм… Небось это насчет проктологической клиники… — говорит осведомленная Тамара.
— Ну да. Старик весь в делах. Хочет построить бизнес.
— Рубильников — старый педрилло. Ни х…я у него не получится.
— Да ладно. Флаг ему в руки и ветра в парус, — резюмирует Фарзет. — Окей, мы пошли…
…За окном — минус двадцать. Шея мерзнет, а коленки — горят. Сижу на подоконнике, подо мной — батарея, я вникаю в учебник. Немного нервничаю. Боюсь. Мне предстоит сдавать анатомию заведующему кафедрой, Андрею Григорьевичу Висницкому. Висницкий не терпит две вещи: свою работу и студентов. Бывший военный хирург, он агрессивен, суров и груб. Но больше всего — несчастен. Профессор будто бы мстит студентам за то, что обстоятельства вынудили его покинуть армию. Как человек неглупый и целеустремленный, Висницкий быстро сделал карьеру в науке, однако однообразие дней, вялые лекции и плохо проветриваемые кабинеты угасили его пыл. Андрей Григорьевич подходил к тому возрастному рубежу, когда стремлений становится все меньше, а потолок кажется все ниже, как будто еще чуть-чуть, и ты заденешь его головой. У него стройный торс, военная выправка, жилистые руки. Лицо исчиркано мужественными морщинами, глаза розовые и водянистые. На верхней губе — узкий шрам. Большинство студентов испытывают к заведующему кафедрой анатомии сложную смесь чувств, состоящую из презрения, восторга и жалости. Висницкий — очень мрачный человек. Однако есть у нас персонажи и поярче. Но о них — потом.
Вхожу в кабинет. Чувствую, какие у меня влажные ладошки. Перед Андреем Григорьевичем довольно высокая кипа бумаг; он с шелестом перебирает их, размашисто ставит подписи.