— Рассеянный профессор! Первая премия Дарвина! Кредитная история!
Он протянул водительские права с фотографией Микки Мауса.
Их отправили в отстойник. Они ушли в сторону, припарковались в ожидании дальнейшего расследования вместе с остальными, такими же раздраженными и раздражительными в новогодний день.
Ничего не менялось, люди слонялись между редких людей в униформе, переговаривались и нервно смеялись. Лизонька сходила несколько раз в помещение местного офиса, где был туалет и продавалась газированная вода. По ее словам, Грабору нужно было возвращаться обратно в Мексику. К окошку администрации она даже не подходила.
— Здесь все повязано. Посидишь немного в гостинице, пока я съезжу к Оласкорунским. Могу позвонить бабушке. Или… Как ты ее называешь? Берта?
Граб только сейчас почувствовал оскорбленность своей цыганской крови.
— Мы «только что женились». «Just married». Кто посмеет? Оставь мне денег, Лиза. Уеду в Коста-Рику. Единолично.
Он кивал, разглядывал ситуацию, ему нравилось, что в небе все свинцовее клубятся тучи, что собирается большой дождь, гроза, ливень. Он подошел к самой невзрачной на вид девушке-пограничнице, стал ей что-то объяснять, в основном указывая пальцем на небо. Его документы переходили взад-вперед из рук в руки, Грабор настаивал на своем, он даже в какой-то момент разворошил ее прическу и поцеловал в лоб. Она отстранилась и по-матерински улыбнулась. Он обнял ее, приподнял на руки, вскрикнув на всю заставу:
— Дождик! Начинается дождик! Женились! — Он схватил на прощание ее форменную кепку и засунул себе в карман, втолкнул Толстую на сиденье и рванул с места с первыми грохотами грома. — Хватит, — сказал сквозь зубы. — Мой праздник… Ща бу ховоров в кипиш.
На шлагбауме остановился и потряс перед охранником старой газетой. Тот потряс другой старой газетой, радуясь обрушившемуся на землю дождю. Ударила большая спасительная вода, она размыла границы дня и ночи, воды и суши, женского и мужского: о государственных границах можно было больше не беспокоиться.
ФРАГМЕНТ 38
Великий дождь обрушился на территорию избранного полуострова.
Грабор размышлял о психической пластичности женщин; о том, кто кого может научить врать.
— Что такое человек без индивидуальности? — заговорил Грабор сам с собою. — Без собственного, так сказать, лица… Представляешь, да? Ни шрама, ни бородавки, ни мимики, ни улыбки… По-моему, как раз самое интересное. Яркие личности представлять слишком просто. А здесь: не опишешь, не нарисуешь. Вот главная загадка! Вот! Она-то и движет. Лиза, ты — слишком яркая личность. Хочешь, чтобы я бичевал в Мексике? Хабалка ты, Толстая. Самая настоящая хабалка.
Лиза молчала, пытаясь понять, к чему он клонит.
Грабор прошел в дожде Сан-Диего, переместился вместе с водой до Лос-Анджелеса. Музыку не включали; по сторонам не смотрели: вокруг мелькали мутные огоньки и электрические разряды. Лизонька помалкивала, иногда курила, тут же гасила сигарету в темноту едва ли раскрытой пепельницы. Прошли Тысячу Дубов, когда Грабора подрезал совершенно схематичный в дожде и тьме безобидный «седан». Грабор серебристо зарычал, обошел его и перестроился перед ним. Когда тот начал обгонять снова, неожиданно швырнул ему в лобовое стекло горсть крупных железнодорожных гаек: звон и скрип крушения исчезли в холмах и долах.
— Ты чего? — проснулась Лиза. — За нами послали вертолет. Я видела в кино. Лечись электричеством.
— Я не очень яркая личность, — придумал он продолжение своим мыслям, но свернул на первом же выходе с дороги. — С кем поведешься, от того и наберешься. Я не очень эмоциональный мужчина. Переборщил. Таксисты научили. Бомбы летят, не раздумывая. Солдаты должны оставить эмоции. У меня был товарищ из Пентагона. Поедем к нему.
— Ты эмоциональный мужчина. Ты неумный мужчина. Мальчик, спокойней. Сворачивай. Сюда, Шумахер хренов. Сюда, в глупость.
Они вышли на неосвещенный проселок, Лизонька включила свет в салоне, пытаясь разобрать по карте, где они находятся.
— Вентура. Узенько. Две полосы. Не оборачивайся.
ФРАГМЕНТ 39
Грабор продолжал двигаться в дожде, ощупывая глазами правую сторону асфальтированного проселка. Вот-вот они должны были выбраться на свет, но вместо света навстречу пошли грузовики: колонна больших, ожесточенных грузовиков, не знающих в огне брода, а в воде правды. Ливень ослеплял, лишая местность какой-либо конкретности, шум гигантских двигателей добивал ужас до тресканья душевной скорлупы, превращал его в страх — в первобытный страх перед бытием. Дворники бегали по стеклам, вселяя такое же мельтешение в души.